Красный закат в конце июня. Александр Лысков

Омоля в горстях и выкинул в распахнутые двери, в сторону окровавленной тушки козлёнка.

      Устало сел на шкуру, угодливо подстеленную Фимкой, и раскурил трубочку.

      – Как будто полегчало, – донеслось с печки. – Спаси тебя Господь.

      Некоторое время Синец поговорил с Ерегебом как с товарищем. На прощание у него хватило сил даже рукой ему помахать.

      Но той же ночью он помер с тихим стоном.

71

      На земляном полу, где вчера сшивалась лодка-берестянка, стоял гроб: покойник заранее приготовил себе «раздвой» на загляденье – без единого гвоздя. Ни щёлочки.

      Под гробом бабы настлали соломы.

      Никифор с Енькой (сын с невесткой) надели рукавицы (голыми руками к окочуру прикасаться нельзя), спустили тело с печи.

      Из бани на палке принесли ушат тёплой воды. Стянули с усопшего истлевшее исподнее, обнажили «тату», обмыли в трёх водах.

      Сверху лилась на покойника вода живая, а сквозь солому просачивалась уже мёртвая. По жёлобу текла к порогу, в приямок. Оттуда её вычерпывала младшая дочь Марья и носила в бадейке далеко по снежной тропе, выливала на склон Межевого оврага, в непроходимый кустарник. Чтобы никто ногой не ступил на политое. Иначе не жилец.

      (А черпак и бадейку потом они сожгли.)

      Остаток дня Фимка готовила мужу погребальное. На живую нитку шила длинную рубаху.

      Теперь уже они с Енькой, не чураясь, ворочили мёртвое тело, напяливали белые одежды.

      У Никифора была своя забота. Сын плёл отцу лапти в долгую дорогу.

      Когда Никифор обернул худые мослы отца оборами и принялся обвязывать онучами, мать всполошилась:

      – Не так! Не так! Крестик-то впереди оставляй!

      То есть чтобы перекрут верёвочек оказался на виду: каким-то чудом из времён девичества в далёкой, почти забытой новгородской деревне, вынесла память Фимки-Евфимьи это правило.

      Чистого, ухоженного покойника перевалили в домовину.

      Мокрую, из-под него, солому сожгли в печи.

      А оставшийся на полу сор замели, как положено, – под гроб.

72

      Молодые – Никифор, Енька, Марья – ночевали в бане.

      Только Фимка-жена пожелала остаться с навек замолкнувшим мужем.

      Сквозь промасленное оконце светила луна. Желтели углы гроба. Голубым отдавал саван на покойном. А лицо его лунный свет как бы обтекал, ничего знакомого нельзя было различить там, где должно быть лицо, – ни морщинки, ни волоска седого.

      Фимка глядела туда и горевала. Нет пары!

      Сорок лет – бабий век. За ним вторая жизнь. И ещё целый век – бабкин.

      Но без мужа – ущербный.

      Плакать даже не помыслила, чай, не малое дитя.

      Песен из славянского девичества помнила много, а цельных причитаний на слуху не отложилось. И набраться было негде. Здесь, в угорской лесной пустыне, и простым славянским словом не с кем было перемолвиться, не то чтобы учиться обрядным причетам.

      Обрывки какие-то вышёптывались.

      «Закатилось красно солнышко… Последний тебе денёчек… Куда ты от нас собираешься?… Улетишь далеко в поднебесье…»

      Погоревала. Вздремнула. А чуть рассвело, снялась – печь топить, ставить