Русский ад. Книга вторая. Андрей Караулов

тоже молчал: он, похоже, не знал какие-то подробности.

      – Короче говоря, вожди натерпелись страха с Москвой! А меня, – продолжал старик, – правительственной телеграммой… за подписью наркома, между прочим, – Борис Александрович поднял указательный палец, – вызывают из Нижнего. В Большой театр! На работу. Ставить оперу!

      – Жизнь умирала, оставаясь жизнью… – протянул Бурбулис, но старик его уже не слышал; он ушел в себя, и ему очень хотелось рассказать «молодым людым» всю свою жизнь – сразу и всю.

      – Мне – чуть за двадцать, представляете? Вот как вы, юноша… – Борис Александрович по-детски, со слезой, смотрел на Алешку. – Я, знаете ли, сначала заглянул в ГИТИС: «alma mater», какже не поклониться, не зайти…

      Пришел. У входа топится буржуйка. Сидит старуха. Она уже сумасшедшая. Совсем! Жжет бумаги. И дипломы. Перед ней – куча дипломов. Они навалены прямо на полу. Сверху лежит красный диплом, с гербом и профилем Сталина. Еще минута… и он сгорит.

      Беру в руки, читаю… Господи, оторопь взяла! Кривые, вязью буковки: выпускник режиссерского факультета Покровский Борис Александрович…

      – Ваш диплом? – ахнул Алешка.

      – Мой! Мой!.. – вскочил старик, и у него задрожали губы. – Я же в Нижний уехал. Вручить не успели…

      – Вы садитесь, пожалуйста, – попросил Бурбулис.

      – Да-да, покорнейше благодарю. Я, значит, схватил его… Прижал к груди, – старик еле сдерживал слезы. – Если вот фильм сделать, – дешевый трюк, скажут. А это… это… жизнь, родные мои, это жизнь…

      Он заплакал, но Бурбулис ничего сейчас не говорил, да и Алешка сидел как завороженный.

      Старик достал платок и вытер слезы.

      – И сугробы! – воскликнул он. – Такие сугробы я никогда не видел. А мне надо идти дальше, в Большой театр. Там тоже холодно, и Самосуд, директор…

      – Может, кофе? – перебил вдруг Бурбулис.

      – …благодарствуйте, на ночь, знаете ли, не пью… – Борис Александрович опять закинул очки на нос. – Сидит Самосуд. В шубах. Одна брошена на стул, другая накинута на плечи. И он верит в руках мою телеграмму. На него телеграмма не производит никакого впечатления…

      – Ну… а что вы умеете?… – он так… немножко… в нос говорил… – Поднимать занавес, опускать занавес?..

      – Все могу, – говорю я гордо. Я ж из провинции!

      – И с певцами работать умеете?

      – Умею.

      – А когда, дорогой, вы ставите спектакли, вам что важнее: музыка или сюжет?

      Ну, знаете… экзамен мне устроили!

      – Музыка, – говорю я, разворачиваюсь и хлопаю дверью!

      Выхожу на лестницы: прощай, любимый Большой театр, возьму сейчас билет в Нижний и ночным уеду…

      Вдруг бежит Самосуд. Хватает меня за плечи:

      – Подождите, подождите, дорогой! Идемте!

      Мы возвращаемся в его кабинет. И он звонит… кому вы думаете?

      Сергею Сергеевичу Прокофьеву!

      Я обмер.

      – Сергей Сергеевич, – говорит, – голубчик! Я нашел режиссера.