Остров на краю света. Джоанн Харрис

Прато были ни к чему. Первенец, оказавшийся дочерью, – это уже плохо; вторая дочь, четыре года спустя, окончательно убила отношения между родителями. Я росла, пытаясь искупить разочарование, вызванное моим появлением на свет: коротко стриглась, не водилась с другими девочками – все старалась заслужить его одобрение. Это работало до определенной степени: иногда он разрешал мне поехать с ним на ловлю морских окуней или брал с собой на устричные отмели, вооружившись корзинами и вилами. Эти минуты были для меня драгоценны; они случались урывками, когда мать и Адриенна уезжали в Ла Уссиньер; я хранила их, втайне перебирала, наслаждалась ими.

      В такие моменты он говорил со мной, хотя с моей матерью в то время уже не разговаривал. Показывал мне чаячьи гнезда и песчаные отмели у Ла Жете, куда год за годом возвращались тюлени. Порой мы находили разные штуки, выброшенные прибоем, и приносили домой. Очень редко он пересказывал мне островные предания и поговорки.

      – Сочувствую. – Это был Флинн. Он, должно быть, подошел бесшумно, пока я стояла у могилы Жана Маленького.

      Я кивнула. Горло болело, словно я только что кричала.

      – Он, по правде сказать, вообще ни с кем не разговаривает, – сказал Флинн. – Объясняется знаками по большей части. Со мной он говорил, наверное, раз десять за все время, что я на острове.

      На воде у самой дорожки плавал красный цветок. Я смотрела на него, и меня мутило.

      – С вами, значит, он разговаривает, – сказала я.

      – Иногда.

      Я чувствовала, он стоит рядом, расстроенный, с утешением наготове, и на миг мне больше всего на свете захотелось это утешение принять. Я знала, что стоит повернуться к нему – он был как раз такого роста, чтобы положить голову ему на плечо, – он будет пахнуть озоном, и морем, и небеленой шерстью от свитера. А под свитером он теплый, я знала.

      – Мадо, я тебе очень сочувствую…

      Я смотрела прямо перед собой, мимо него, без всякого выражения на лице, его жалость была ненавистна мне, а моя собственная слабость – еще более ненавистна.

      – Старый козел, – сказала я. – Он опять взялся за свое.

      Я втянула воздух – долгими неровными толчками.

      – Все как всегда.

      Флинн с беспокойством смотрел на меня.

      – Вам плохо?

      – Я в порядке.

      Он проводил меня до дома, подобрав по пути свою сумку и садки с омарами. Я почти все время молчала; он без конца болтал, я не разбирала слов, но была ему смутно благодарна. Время от времени я ощупывала письмо в кармане.

      – Куда вы теперь? – спросил Флинн, когда мы вышли на тропу, ведущую в Ле Салан.

      Я рассказала ему про свою парижскую квартирку. С фасада – ресторанчик. Кафе, куда мы, бывало, ходили летними вечерами. Липовая аллея.

      – Звучит приятно. Может, я там поселюсь когда-нибудь.

      Я поглядела на него.

      – А я думала, вам нравится на острове.

      – Может быть, но я не собираюсь тут оставаться. Зарывшись в песок, денег не заработаешь.

      – Заработать денег? Вы за этим сюда приехали?

      – Конечно.