Белый отель. Д. М. Томас

со спины так глубоко проник,

      что в сердце, еще помнившем ледник,

      расцвел цветок, внезапен и багров.

      Не знала я, которым из ходов

      в меня вошел он, но и весь отель,

      и даже горы – все дрожало; щель

      чернела, извиваясь, где одна

      до этого царила белизна.

      3

      Сдружились мы со многими, пока

      не ведавшими, как их смерть близка;

      средь них была корсетница – пухла

      и, ремеслу подобно, весела, —

      но ночи мы делили лишь вдвоем.

      Все длился звездный ливень за окном,

      огромных роз тек медленный поток,

      а как-то раз с заката на восток,

      благоухая, роща проплыла

      деревьев апельсиновых; была

      я в трепете и страхе, он притих,

      мы молча проводили взглядом их,

      они, шипя, растаяли в воде,

      как тысячи светильников во тьме.

      Не думайте, что не было у нас

      возможности прислушаться подчас,

      как безгранична в спящем мире тишь,

      друг друга не касаясь – разве лишь

      он холмик мой ерошил иногда:

      ему напоминал он те года,

      когда, забравшись в папоротник, там

      возился он, играя. По ночам

      немало он рассказывал о Вас —

      и Вы, и мать стояли возле нас.

      Из облаков закат лепил цветы

      невыносимой, странной красоты,

      казалось, будто кружится отель,

      грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,

      я вся была в огне, его язык

      ко мне в ложбинку каждую проник,

      а семя оросило мне гортань —

      обильная, изысканная дань,

      что тотчас превратилась в молоко,

      а впрочем, и без этого легко

      оно рождалось где-то в глубине,

      до боли распирая груди мне;

      внизу он осушил бокал вина —

      ведь после страсти жажда так сильна —

      и через стол ко мне нагнулся, я

      лиф платья расстегнула, и струя

      забрызгивала все вокруг, пока

      губами он не обхватил соска,

      другую грудь, что тоже потекла,

      я старичку-священнику дала,

      все постояльцы удивлялись, но

      они нам улыбались все равно,

      как будто ободряя, – ведь любовь

      в отеле белом всем доступна вновь;

      в дверь заглянув, шеф-повар просиял,

      поток молочный все не иссякал,

      тогда он подошел, бокал налил,

      под грудью подержав, – и похвалил,

      его в ответ хвалили – мол, еда

      состряпана на славу, как всегда,

      бокалы прибывали, каждый пил,

      шутник какой-то сливок попросил,

      потом и музыканты подошли,

      за окнами, в клубящейся дали,

      гас свет – как будто маслом обнесло

      и рощи, и озерное стекло,

      священник продолжал меня сосать —

      он вспоминал свою больную мать,

      в трущобах умиравшую, – Ваш сын

      другою грудью занят был, с вершин

      сползал туман, под скатертью ладонь

      в дрожащем лоне вновь зажгла огонь.

      Наверх