Умерший рай. Виктор Викторович Улин

в благодарность за вовремя доставленный боезапас подносчик всегда удостаивался чашечки кофе.

      А надо сказать, что в те годы даже захудалые ленинградские столовые имели автоматы «эспрессо», а кофейное зерно отличалось высоким качеством.

      За годы жизни в Ленинграде я превратился в кофейного наркомана и по возвращении в Уфу испытывал не то чтобы ломку, но тягостное уныние от невозможности удовлетворить одно из привычных желаний.

      В кафетерии посменно работали две буфетчицы.

      Одну я не помню, зато вторую забыть невозможно.

      Не знаю, каким было настоящее имя, но все звали ее на восточный манер Лейлой – или, кажется, Лолой.

      Да, точно, Лолой – как узнал я позже, сокращенным вариантом от испанского «Долорес».

      Лолой из кафетерия – способной дать по всем своим выпуклостям и вогнутостям сто очков вперед «Лоле из Валенсии» Эдуарда Мане.

      Форменный передник едва не лопался на ее груди, обещая нечто потрясающее счастливцу, который сумеет туда пробраться. А в глаза этой Лолы было опасно заглядывать дольше, чем на секунду. Я не могу объяснить, я даже не помню ее лица – но это было именно так.

      Глаза Лолы грозили засосать в себя.

      Он первой налила мне кофе за принесенный поднос. Я еще не знал порядков и полез за кошельком.

      – Да ладно, потом отдашь!

      – засмеялась буфетчица.

      Потом я уже не стеснялся и всякий раз просил налить «в долг» кофе и даже положить к нему мороженого.

      Носил посуду в кафетерий я очень часто. Пожалуй, чаще необходимого, и у Лолы всегда громоздилась целая гора чистых креманок и стаканов. И даже не из-за кофе с мороженым. Меня подспудно влекла к себе эта женщина. Наверное, порочная по своей сути, источавшая флюиды, с которыми не имелось сил бороться. Мне было приятно даже просто видеть на нее издали.

      Однажды, взглянув так, что мне сделалось одновременно холодно и жарко, Лола поинтересовалась:

      – Все в долг берешь и берешь – а когда отдавать будешь?..

      Теперь, умом прожившего жизнь я прекрасно понимаю, что именно она имела в виду под словом «отдавать».

      Но тогда мой психологический барьер – подсознание закрепощенного мальчишки, всего несколько дней назад сделавшегося мужчиной – не пропустил внутрь зашифрованного импульса.

      И покраснев, я забормотал о деньгах… Повел себя как распоследний дурак. И даже перестал носить посуду в буфет, когда там стояла Лола.

      Хотя само пребывание в одном зале с ней электризовало что-то томительное внутри меня.

      Возможно, в глубине души я понял все и тогда – но помешала исподволь вселенная кастовость. И сознание собственной исключительности: я, я, Я – выпускник с красным дипломом, аспирант серьезной кафедры, без пяти минут кандидат наук и будущий доцент, и прочая и прочая и прочая…

      Такой «я» в принципе не мог принять намеки какой-то буфетчицы…

      И лишь прожив двадцать лет я понял, как неправ был в своей необоснованной