Зяблики в латах. Георгий Венус

Я не контрразведчик и не полицейский. Я просто офицер-фронтовик. А потому, если вы немедленно же не оставите меня в покое…

      В пьяных, женственных глазах Девине скользнула стальная, уже не пьяная злоба. Он вздернул плечи, круто повернулся и быстро пошел на другую сторону Пушкинской.

      Какая-то девочка, пробегая мимо меня, нагнулась.

      – Вы это обронили? Да? – и, подняв с панели желтую лайковую перчатку, протянула ее.

      – Нет, не я…

      Девине – через улицу – подозвал извозчика и уже садился в сани.

      Синагоги на Пушкинской улице и в Подольском переулке были переполнены молящимися. Пришло известие о погроме, учиненном войсками генерала Бредова, оперирующими под Киевом. В синагогах читали «кадеш».

      Меркаса мы не видели целыми днями. Потом трое суток он постился.

      – Вы, господин офицер, понимаете, что это значит?.. Вы понимаете? – десять тысяч евреев! А за что? Разве можно себе это только представить?..

      – Вульф Аронович, да вы свалитесь с ног!

      – Вульф Аронович, да поешьте!..

      Но Вульф Аронович уходил в свою комнату.

      – Я уверен, что он там у себя закусывает, – сказал нам как-то дядя, встал из-за стола и тоже пошел в комнату Вульфа Ароновича.

      Вульф Аронович не закусывал. Он рыдал, вытирая слезы длинной седой бородой.

      …Четыре дня бушевала над Харьковом вьюга. На пятый снег лег на улицы. Стихло.

      Я вышел из дома, боясь прихода ротмистра Длинноверхова.

      Придет… Будет учить… Еврейские погромы как материал… Тыловое затишье, и фронт – как отдушина… Да ну его!..

      Подняв узкие угловатые плечи, мимо меня прошли два еврея. Их обогнала нарядная дама. Под фонарем она замедлила шаг и, обернувшись, улыбнулась мне накрашенными губами.

      «Уеду на фронт! Хорошо – уеду… Ну а дальше?… – Я остановился под соседним фонарем. – А дальше?..»

      Улицы тянулись за улицами. Вдоль улиц тянулись фонари.

      Когда я подходил к подъезду какого-то богатого дома на Сумской, к нему, замедляя ход, подъезжал автомобиль. Сквозь окно автомобиля я увидел черно-красную корниловскую фуражку, повернутый ко мне толстый затылок и под ним генеральские погоны. Я подтянулся и, когда генерал повернулся ко мне в профиль, отдал честь. Рука генерала медленно поднялась к фуражке, но до козырька не дошла; генерал дважды клюнул носом и как-то странно, точно потеряв равновесие, качнулся вперед. Очевидно, он был пьян. Это был генерал Май-Маевский, командующий Добровольческой армией.

      «Ну а теперь?»…

      Был уже поздний вечер, когда я добрел до конца Екатеринославской.

      Над присевшим под Холодной Горой вокзалом качалось тихое зарево фонарей. Перед вокзалом, на площади, синел снег. Одинокий, разбитый фонарь в конце площади боролся с темнотой набегающей ночи. Хотел светить, но ветер его задувал.

      – Ать, два! Левой! Ать, два! Левой!

      Я обернулся. Через площадь шла рота какой-то тыловой части. Солдаты шли, размахивая руками, как при учении. Ветер раздувал полы их английских шинелей. Под тяжелыми,