Зяблики в латах. Георгий Венус

почему?

      – Я вам скажу… Потому что у каждого честного еврея есть друзья. А эти самые друзья могут перестать быть друзьями… – потому что – жизнь есть жизнь, господин офицер.

      – Вы говорите загадками, Вульф Аронович.

      – Я говорю загадками? Не дай боже, мои загадки разрешит вам сама жизнь, господин офицер…

      – …Льгов, Севск, Дмитриев, Дмитровск… – идут вперед, дядя…

      – Дмитровск, Дмитриев, Севск… Севск… Севск… Черт! Вот бои, должно быть!..

      – Оставьте газеты. И вам не наскучит? – почти каждый вечер приходил к нам сын соседа, молодой ротмистр Длинноверхов, не знаю какими бесконечными командировками примазавшийся к Харькову. – Газетные известия – всегда только контррельеф фронта. Поняли? Ей-богу, не понимаю, что тут интересного: приводить всю эту чужую брехню к единому знаменателю и решать потом алгебраические задачи. Ну – победа, ну – поражение… вот вам и оба возможных ответа. Не все ли равно?

      – Ротмистр!

      – Знаю, что не корнет. Потому и говорю так, поручик. Прежде всего, заметьте, – это спокойные нервы. Восторг же и тревога для них равно вредны. Поняли? Пойдемте-ка лучше в город.

      В городе лужи были уже скованы льдом. Падал мелкий снег, сухой и колкий.

      – Романтизм может быть создан. Его и создали. Но я, поручик, человек с железным затылком! – уже на Сумской говорил мне ротмистр. – Нужно глубоко в карманы опустить руки, научиться свистеть сквозь зубы и проходить сквозь все события. Не оборачиваясь. Поняли? Одним словом, нужно иметь железный затылок. А у вас затылок гут-та-пер-че-вый. И это от романтизма, поручик. Романтизм, как известно, ослабляет организм. Говорю рифмованно, чтоб лучше запомнили. Зайдем, что ли?

      Мы зашли в какой-то подвал, освещенный лиловыми огнями. Стены подвала были разрисованы острыми треугольниками. Окна задрапированы. Глухой гул многих голосов встретил нас и поплыл над нами, качаясь.

      Мы отыскали свободное место и заказали ужин. За круглым столиком около нас пировали три офицера-шкуринца и молодой чернобровый юнкер. Когда мы вошли, они только что оборвали какую-то песню. С ними сидела декольтированная женщина, с густыми рыжими волосами, перехваченными вокруг лба широкой черной лентой. Женщина была пьяна и, выше колена освободив из-под юбки ногу, водила носком лакированной туфли направо и налево. Офицеры-шкуринцы тяжело ворочали головой, пытаясь поймать глазами кончик ее туфли.

      – Ножку!.. Ножку, моя Мэри!.. Выше, божественная! – в пьяном пафосе кричал один из офицеров, пытаясь схватить Мэри за подвязку. Но Мэри спокойно отстранила его руку и гордо откинула рыжую голову, огненную под лиловою лампою.

      – Выше? Голоса выше, господа офицеры!

      – «Черная лента, черная лента», – пьяными голосами гаркнули шкуринцы.

      – Выше!..

      – «Ты нам даришь любовь!»

      Да-вайте деньги, да-вайте деньги,

      А не то мы пу-стим кровь!..

      – Выше!!! – и носок лакированной туфли метнулся вверх, ударив по губе одного из офицеров.

      – Ротмистр, идемте, – сказал я и привстал, опираясь на палку. Но ротмистр взял меня за