Поиски национальной идентичности в советской и постсоветской массовой культуре. Кирилл Королев

городам «Золотого кольца»; этим маршрутом возили не только иностранные группы, но и советских школьников (а также более взрослых советских организованных туристов): отчасти именно это воспитание, на наш взгляд, подготовило позитивную рецепцию первых опытов славянской фэнтези в середине 1990-х годов: славянский метасюжет был востребован гомогенной культурной средой, но уже в новых формах выражения.

      Государственная политика негласного поощрения «традиционных ценностей» нашла отклик и в отечественной науке 1960-х – 1980-х годов: значительно возросло число археологических и фольклорных экспедиций289, а санкционированный партийным руководством научный интерес к древнерусской истории и культуре, фактически своего рода социальный заказ, привел к тому, что к этой теме обратились и те исследователи, которые увидели возможность применить в работе новые, не получившие официального признания методики научного анализа к материалу, заведомо «проходимому» через цензуру. Так, в частности, В. В. Иванов и В. Н. Топоров еще в 1965 году опубликовали монографию «Славянские языковые моделирующие семиотические системы: Древний период», а девять лет спустя – «Исследования в области славянских древностей: Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов». Обе работы были структуралистскими по духу и содержанию, однако предмет исследования позволял пренебречь такой «вольностью».

      Разумеется, было бы некорректно не отметить, что одновременно «славянские исследования» в условиях продолжавшихся гонений на иностранное многими учеными рассматривались и как возможность карьерного роста, что, к примеру, выразилось «в очередном всплеске былиноведческих публикаций»290. Для широкой публики апофеозом научных изысканий в области «славянских древностей» стали две поздние монографии Б. А. Рыбакова – «Язычество древних славян» (1981) и «Язычество Древней Руси» (1987), обе на основе статей, публиковавшихся еще с начала 1960-х годов. Для этих работ характерен, как замечает Л. С. Клейн, воинствующий патриотизм: « [Рыбаков] был не просто патриотом, а несомненно, русским националистом… – он был склонен пылко преувеличивать истинные успехи и преимущества русского народа во всем, ставя его выше всех соседних. Он готов был готов очищать и украшать его историю291». Опираясь исключительно на отечественный археологический материал и на представление об исторической достоверности фольклора, Б. А. Рыбаков выдвинул гипотезу о «хронологической иерархии» славянского язычества (берегини – Род и рожаницы – Перун и другие боги, на основании средневекового текста игумена Даниила292), построил любительскую лингвистическую теорию значения имен славянских божеств (например, имя «Макошь» толкуется как «Мать счастливого жребия»), со ссылкой на Геродота и исследования трипольской культуры «доказал» автохтонность славян (которые якобы проживали на территории

289

См.: Клейн Л. С. Феномен советской археологии. СПб.: ФАРН, 1993; он же: Парадигмы и периоды в истории отечественной археологии // Санкт-Петербург и отечественная археология. Историографические очерки. СПб.: СПбГУ, 1995. С. 173—183.

290

Богданов К. А. Что дальше? // Vox Populi. Фольклорные жанры советской культуры. С. 249.

291

Клейн Л. С. Воскрешение Перуна. СПб.: Евразия, 2004. С. 70.

292

Такова гипотеза Б. А. Рыбакова; на самом деле об этой генеалогии божеств говорится в компилятивном «Слове святого Григория изобретено в толцех». См.: Буланина Т. В. Слово святого Григория изобретено в толцех // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1 (XI – первая половина XIV в.). Отв. ред. Д. С. Лихачев. Л.: Наука, 1987. С.437—438.