Последние римляне. Теодор Еске-Хоинский

кладет его пышноблестящий, и, на руки взявши

      Милого сына целует, качает его и, поднявши,

      Так говорит, умоляя Зевса и прочих бессмертных;

      Сенатор вторично прервал чтеца. Опустив голову на руки, он кончил за него на память:

      «Зевс и бессмертные боги!» О, сотворите, да будет

      Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан;

      Также и силою крепок, и в Трое да царствует мощно,

      Пусть о нем скажут, из боя идущего видя:

      Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью

      Входит врагов сокрушитель и радует матери сердце!»

      «Добрая! Сердца себе не круши неумеренной скорбью.

      Против судьбы человек меня не пошлет к Андесу;

      Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный,

      Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.

      Шествуй, любезная, в дом; озаботься своими делами;

      Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним

      Дело свое исправлять; а война – мужей озаботит

      Всех, наиболее ж меня, в Илионе священном рожденных».

      Голос сенатора, вначале бодрый и звучный, ослабевал к концу молитвы Гектора, как будто его утомила образная речь Гомера. Последние два стиха замерли на его устах. Он замолчал и печальным взором обвел мраморные бюсты Корнелиев, Фабиев, Юлиев, Клавдиев, Квинтилиев, стоящих на шкафах.

      а война – мужей озаботит

      Всех, наиболее ж меня, в Илионе священном рожденных, —

      повторил он вполголоса.

      Он посмотрел на свои маленькие, холеные руки, на худые плечи, на узкую грудь и горько усмехнулся.

      – На дворе, кажется, не греет вчерашнее солнце? – спросил он, обращаясь к чтецу.

      – С самого утра моросит мелкий дождик, – отвечал ученый. – У нас в нынешнем году ненастная осень.

      – Я чувствую ее в костях, – проворчал сенатор. И, поднявшись с кресла, прибавил: – Ты мне больше на этот день не нужен. Пусть письма к арендаторам будут готовы завтра.

      Когда чтец удалился, Кай Юлий потянулся, как рабочий, расправляющий мускулы после нескольких часов труда, потом проговорил про себя, отделяя слово от слова:

      Будет некогда день, и погибнет священная Троя,

      С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

      Тени печали легли на его худое лицо, придав ему выразительность камеи.

      Вдруг он вздрогнул и быстро повернул голову в сторону занавески.

      – Если бы я знал, что шелест занавески испугает тебя, как больную женщину, – сказал Констанций Галерий, входя в кабинет, – то послал бы доложить о себе. Привет тебе! Должно быть, на тебя снова повлияла перемена погоды.

      – Здравствуй! Действительно, мне надоедает этот противный, мелкий дождь, который проникает сквозь стены и пробирается под самую кожу. Ты смеешься? Если бы твои предки в течение нескольких поколений так же хорошо, так же много пили и так же горячо любили, как мои, то тебе было бы так же холодно, даже и в самые жаркие летние дни.

      – Это