Неформат. Марина Владимировна Брагина

того, что она всё ещё какая-то маленькая, ненастоящая, и чем дальше, тем чаще она

      впивалась глазами в своих сверстниц в попытке нюхом опытного физиогномиста определить –

      было это с ней или нет.

      Все чувства, кроме разве что тактильных и вкусовых, настойчиво твердили, что да – было!

      И у этой, другой, тоже было! Да у всех, если на то пошло, было – кроме неё самой… И Ляля

      решилась: набрала номер телефона этого самого Романа и, сославшись на Эллочку и своего

      несуществующего ухажёра, напросилась на вечеринку послушать песни под гитару.

      Она прежде видела его один раз, да и то мельком, издали, в компании Эллочки, и теперь

      ни за что бы не узнала, если бы он, на правах хозяина вечеринки, не представился первым. Он

      отпустил роскошную курчавую бороду – то ли с горя, то ли в поисках нового имиджа – и теперь

      походил на молодого народовольца, правда, ни дня не сидевшего на каторге и вовсе не

      сгорающего от чахотки – напротив, с артистическим румянцем во всю щеку.

      Несколько лет спустя, когда вся страна с мазохистским любопытством прильнула к экрану

      телевизора, отслеживая в десяти сериях фильма перипетии судьбы молодого Карла Маркса: его

      попойки, безумные студенческие выходки и конфликты с набожным евреем-отцом – Ляля узнала

      этот типаж. Но тогда, в квартире, наполненной прыщавыми юнцами в водолазках и их подругами

      в очках и длинных шерстяных юбках крупной вязки (отдалённое эхо Парижа 1968-го и заокеанских

      хиппи), в повестке дня стояли другие вехи-ориентиры: разговор вертелся вокруг Тянь-Шаня и

      Эльбруса, старины Хэма (Ляля с запозданием сообразила, что подразумевался Хемингуэй), индийских йогов и дзен-буддизма. А Сергей и Татьяна Никитины, о которых Ляля, к стыду своему, слыхом не слыхивала, фигурировали просто как Серёжа и Таня, недалеко отставая от Володи

      Высоцкого и Андрюши Вознесенского.

      Она без усилий озвучила заранее отрепетированную ложь, объясняя отсутствие своего

      ухажёра и выдавая себя за рьяную поклонницу самодеятельной песни, и Роман, ничуть не

      удивившись, словно только этого и ждал, пригласил её в круг, где среди бутылок с портвейном и

      открытых банок со шпротами уже вовсю болтали в преддверии выступлений бардов.

      В голове прочно засела установка «Не понравится – в любой момент уйду, меня здесь

      ничто не держит». Именно эта ложная свобода выбора и держала её там. Это и ещё странное

      ощущение двойственности: её окружали вполне взрослые люди, но с какой-то щербинкой, с

      каким-то вывертом, который делал их похожими на рано повзрослевших, не в меру серьёзных

      детей. Представить себе здесь Жору было немыслимо – даром что он тоже был из мира взрослых.

      Ляле всё время чудилось, что эти взрослые дети условились сыграть в какую-то странную

      эзотерическую игру. Впрочем, тогда она не знала слово «эзотерика», хотя суть в этом, пожалуй, и

      заключалась. Ляля