Неформат. Марина Владимировна Брагина

аносчивым, или наделяет

      неоправданно высоким самомнением. И хотя Кот смолоду снискал репутацию отчаянного

      бабника, при прочих равных условиях, скажем, у Натальи Васильевны было гораздо больше

      шансов стать его пассией, чем, например, у Луизы Степановны. А Сильва Ароновна Пронькина

      просто не имела никаких шансов, каких бы чарующих форм и любвеобильности она ни

      демонстрировала: «Имя, да ещё произнесённое, – это фонетическое предначертание судьбы», –

      сказал ему как-то сокурсник на студенческой вечеринке.

      В памяти сокурсника спонтанно рождённый афоризм удержался только до следующего

      тоста, а Кот почему-то запомнил эту чеканную формулу, вызванную к жизни лёгким вином в

      компании необязательных приятелей. К судьбе Кот относился философски, но не без трепета;

      судьба хранила его, как Онегина, в студенческие годы не раз выручая из разных передряг, в

      которые он регулярно попадал по бесшабашности, своего характера и на которые советская

      власть традиционно смотрела весьма сурово. Впрочем, в том, что касается имён в его

      собственном роду, судьба тоже оказалась не без ехидства: сам-то Кот в миру и на комсомольских

      собраниях, где регулярно разбиралось его персональное дело, проходил под вполне органичным

      сочетанием из свидетельства о рождении – Алексей Андреевич Котин. Ехидная ухмылка

      провидения выглядывала, однако, из предыдущего колена на генеалогическом древе: отец его,

      Андрей Теодорович, был родом из немцев, и это несообразие в отчестве с духом нового

      имперского патриотизма брежневской эпохи всё время незримо маячило где-то в глубине его

      номенклатурного досье. Впрочем, многие плюсы в досье отца Кота – в том числе участие в войне –

      с лихвой перевешивали сомнительное космополитическое отчество времён Третьего

      Интернационала.

      Сам же Кот совсем не возражал против своей клички. Плюс к «котиной» фамилии, его имя,

      Лё-ша, казалось бы вполне русское, по-французски звучало «le chat», то есть кот.

      Его так и в спецшколе звали, когда семья ненадолго вернулась в Москву. И ему всегда

      нравилась эта кличка – он даже охотно «косил» под кота в институте и в кругу приятелей – мог

      замяукать, или замурлыкать, или очень забавно облизнуться.

      Алексей был франкофилом по воспитанию и убеждениям. Конечно, не без оснований:

      полдетства с родителями во Франции – тут и настоящий кот заговорит по-французски. Плюс мама-

      переводчица. Её всегда приглашали в резерв при официальных визитах. Торговые переговоры,

      финансовая тематика – советские партнёры там, где речь шла о деньгах, очень чутко ловили

      ледяное неодобрение французов по поводу засилья мужчин в делегациях. Она была для них

      палочкой-выручалочкой – этакая русская женщина из романов Толстого или Тургенева, с летучим,

      искрящимся остротами знанием их языка.

      Где-то – но явно не в дерматиновых кабинетах первых отделов, а много, много выше –

      судьба с сардонической улыбкой на физиономии пряла свою непознаваемую пряжу. Иначе чем

      можно объяснить вот это имя – Клеопатра Жораевна Беленькая? Имя принадлежало московской

      девушке, тип которой хорошо известен со времён Пушкина: маленькая, стройная и воздушная, как

      фарфоровая статуэтка. Целая коллекция таких, исполненных изящества и лёгкого кокетства,

      фигурок стояла в спальне родителей Кота, хотя он, по своей природной бесшабашности, не

      обратил на этот знак судьбы никакого внимания. У неё были бездонные синие глаза; и особенно

      смелые ухажёры, не очень греша против истины, говорили ей, что в них можно провалиться, как в

      пучину, и никогда не выбраться. Чёрные, ничуть не славянские густые волнистые волосы без

      всякой стрижки и укладки мягко обрамляли её миловидное личико и составляли впечатляющий

      контраст с синими глазами. Все эти внешние достоинства создавали ей ореол загадочности – но

      только если Клеопатра (в просторечии и для родителей – Лялька) молчала. Когда говорила, вся

      загадочность сразу же исчезала – она была вся как на ладошке, непосредственная и открытая,

      порой даже чрезмерно. Как всякая истая московитянка, она несла в себе коктейль самых разных

      кровей – в том числе восточных.

      Отец Ляльки, армянин «московского разлива», родился в отдалённом горном районе

      Армении, но всю жизнь прожил в Москве, изрядно обрусел и по-русски говорил с

      безукоризненным московским аканьем. Впрочем, это не мешало ему при общении с

      соплеменниками