«The Coliseum» (Колизей). Часть 2. Михаил Сергеев

А шкурку спустить? Легонько так…

      – Я имею в виду женщин, которые планируют замужество более чем на год.

      Соседка недобро усмехнулась:

      – Возможно, это рациональнее, однако позиция имеет минус – распустить недолго.

      – Это как доведется.

      – Ну, я-то ставлю пресс. Усугубляю вину. Так руки заламываю… Чехов отдыхает!

      – Да брось ты, Галь. Какой там Чехов. Я ни в нем, ни в поведении Самсонова драматургии не вижу. В первом – нет, во втором – предсказуемо и пошло, чего уж там. Больше тянет на болезнь, чем на желание… причинить боль. Проще всё – держит его привычка, не отпускает… и вижу – рвется, да не выходит… потому и прощаю, как Ермолова.

      – Ермолова? – Галина пропустила вывод. – Просвети-ка, милая, – ей нравилась «замороченность» простоватой с виду коллеги на вещах малоизвестных. Отхлебнув кофе, она хитро глянула на собеседницу.

      – Была такая прима на русской сцене, – Людмила взяла салфетку.

      – Уж наслышаны… Станиславский называл ее величайшей из актрис. Знакома с фактом? – Галина Андреевна любила уколоть.

      – Так вот, она никогда не играла Чехова. Ничего из его пьес, – Людмила простила.

      – Не устраивала драматургия? – хитринка дополнилась поджатой губой.

      – Где ты видишь там драматургию? Я же сказала. Только «Дядя Ваня». Думаю этой пьесы одной хватило бы, чтобы признать Чехова драматургом. Остальное… дань чему-то другому. Превратили хорошего прозаика в идола чуждого ему жанра. Вот и всё. И Ермолова, в отличие от нас, поступила честно.

      – Жанра? Чуждого? Интересно какого?

      – Про БАДы слышала? Добавки? Тогда тоже были – безысходная апатия духа. Добавка, убивающая драматургию. Веры не хватало Антон Павловичу. Герои не живут… даже не существуют. Какие-то «вечно говорящие пиджаки», как писал кто-то. Безжизненное пространство. Природа молчит, усадьбы разваливаются, люди пусты. Ни эмоций, ни переживаний, ни зова. Ну, хоть куда-нибудь! На сцену выползают тени из «ниоткуда». Говорят ни о чем. Да что там, – Людмила махнула рукой. – Какой-то уездный городишко вне времени, жизни, в «нигде». Из пьесы в пьесу. Зачем? Какая цель? Что несут и кому? Вон, в «Воскресении» те же БАДы повержены, и книга бьет наотмашь! Каждой строкой и каждая – глоток. А здесь? Я тебя умоляю…

      – Ну, прямо революция! Куда же подевалась драма? И откуда начитанность?

      – Есть один поучительный роман, – Толстова была расстроена. – Кстати, об Иркутске, о сибиряках. Пожалуй, о нас.

      – Да ну тебя. Я же серьезно.

      – А здесь драма сбежала, ручку-то ей так и не подали. А потом критика, следуя законам канонизации виртуозно изворачивалась, «находя», «открывая» и обманывая.

      – «Воскресение» все-таки проза.

      – И драматург это вовсе не тот, кто пишет пьесы. – парировала Толстова. – Антон Павлович и в прозу пытался ее вставить. Да не получалось. Характер у драматурга по иному сложен. Мысль бежит, а не…

      – Например?

      – Ну, возьми рассказ «Володя», о мальчишке, который на даче готовился к экзамену и увлекся вполне взрослой девицей. Возомнил,