Точильщик. Эжен Шаветт

суда, возглавляемого подобным типом.

      Мы не будем поднимать сейчас все дела этих палачей, отправивших на тот свет четыре тысячи человек, осужденных только по доносам. Когда же они пытались сказать что-либо в свою защиту, Фукье резко обрывал их.

      Вот каковы были те, которых теперь, несомненно, ожидала смертная казнь. Никто в этом не сомневался, так как на Гревской площади заранее был поставлен эшафот и тележки палача красовались у ворот.

      Видимо, среди людей, ожидавших смерти, был и человек, смерти которого так хотел Сюрко и в то же время очень боялся его показаний.

      Наконец весть о приговоре побежала по толпе. Из тридцати четырех осуждены были на смерть шестнадцать.

      Услышав об этом, хозяин магазина побледнел еще больше и прошептал:

      – А вдруг его нет среди этих шестнадцати?!

      Где-то через час по толпе пронесся крик:

      – Вот они, вот!..

      Осужденные, выходя из ворот Консьержери, один за другим влезали в тележки.

      Дрожа от страха и нетерпения, Сюрко считал несчастных.

      – Двенадцать. Это еще не он… тринадцать! Еще нет… Четырнадцать! Нет… Осталось только двое…

      Лицо его было искажено. Он волновался так, словно это его должны были вести на казнь.

      Голова предпоследнего из осужденных показалась над толпой. Хриплый крик радости вырвался из груди Сюрко.

      С криком «это он!» парфюмерщик рванулся сквозь толпу к месту казни.

      Впереди телеги ехали четыре жандарма. Они с трудом сдерживали толпу. Толпа рвалась к тележкам с криками и руганью, упрекая смертников в гибели своих близких, казненных по приговору революционного суда. Ненависть толпы особенно яростно разразилась против бывшего общественного обвинителя, ехавшего на последней тележке. Здесь солдаты конвоя тщетно старались освободить своих лошадей, зажатых толпой, отделившей их от остальной процессии.

      Поддерживая своего соседа Виллата, обессилевшего от страха, Фукье-Тенвиль дерзко и насмешливо смотрел на толпу, которая выкрикивала ему в лицо оскорбления.

      Наконец он вышел из себя. Выпрямившись во весь свой огромный рост, он плюнул в толпу и закричал, перекрывая ее вой:

      – Все равно у вас, канальи, нет хлеба! Я же ухожу с набитым брюхом!

      Оскорбление было ужасным.

      Эшафоты, тюрьмы, рекрутские наборы опустошили деревни. В стране начался голод. Нужно было простоять всю ночь в очереди в булочную, чтобы получить немного черного клейкого теста, называвшегося хлебом. За фунт чистой муки, продававшейся тайком, платили сорок восемь ливров золотом или две тысячи шестьсот ливров ассигнациями. Всякое приглашение на обед сопровождалось словами: «Хлеб приносите с собой».

      Понятно, что после слов Фукье толпа бросилась на оскорбителя. И вряд ли жандармам удалось бы сдержать се натиск, если бы не странная процессия, идущая от улицы Планш-Мибрей к мосту Нотр-Дам. Она разделила народ на две части, и тот, сменив объект внимания, запел Марсельезу.

      Это была Процессия Селитры с огромным ящиком и шестью кларнетистами