Буча. Синдром Корсакова (сборник). Вячеслав Немышев

Подождать не можешь. Там солдатик вены себе вскрыл.

      – Чего это? – удивился Иван.

      – Откуда я знаю. Вас же мужиков тащит за каким-то чертом на войну. Не живется вам в семьях. Завтра его в неврологию. Еще не хватало мне суицидников, – растрепались рыжие кудряшки. Лора не замечает. – Ну, повезло тебе, выжил, так терпи уж. Мы, бабы, вон, терпим вас, – она хотела вставить нужное, к месту, словцо, да не стала, – терпим, а куда деваться. Чего ж, вы?..

      Засопел Иван, тошнота вдруг подступила к горлу.

      – Давай завтра. Пойду я.

      – Завтра не моя смена. Позвоним. Ерунда! Ой, да у нас такое было, такое…

      Батюшки мои, да как раскраснелась-то бабенка с суеты! Щеки порозовели. Пуговка расстегнулась, – халатик узкий в груди и раскрылся чуть больше, чем разрешено. Смотри, солдат, язык только не проглоти, не задохнись.

      Иван напрягся весь.

      Там, где-то за стенками, за долгими коридорами слезным матом захлебывался суицидник, рвал повязки на запястьях. Вяжут, вяжут его братаны. Война – сука! Что ж ты все без разбору валишь в одну кучу – и смерть, и любовь. Ну, пожалей, ты, покоцанных, отвали, шалава, сгинь, теперь-то хоть!

      В кабинете полумрак. Иван держит Лору за руку.

      – Тщ-щ-щ, только свет не включай. Вон, телефон, на столе. Быстро, две минутки. Да тише ты.

      Иван стул опрокинул, чашечкой коленной ушибся больно.

      – Твою ма…

      – Ой, – интимно понизила голос Лора, сжала Иванову ладонь. – Ой, будет мне нагоняя.

      Иван снял телефонную трубку.

      Мать плакала.

      Проговорил он меньше отмеренных двух минут. Нажал на рычажок.

      Что он мог сказать еще? Только душу травить. Жив, ма. И все. Там за материной спиной подсказывал отец – скажи про Жорку. Нашли его тело в той лаборатории. Успела мать сообщить, что забрали брата домой и неделю как похоронили на бугре, положили к деду с бабкой. Болотниковы помогали. А старший Игорь «нажрался» на поминках и подрался с братом Витькой. Такие вот новости из дома.

      Сидит Иван, не шевелится. Лариса понимает, тоже молчит. Но выждала с минуту и, решившись, потянулась к Ивановой руке.

      – Пошли, што ль.

      Она сделала все сама.

      В ту ночь в неоновой перевязочной была она Ивану и женой… и матерью. Она ласкала его истово, она пеленала его малиновым ароматом – живи, солдат, выпускай свои пары, чего уж! И задышал солдат ровно и выплеснул все наболевшее, опостылевшее. И освободилась душа.

      Пусть на время. Но всякое время есть настоящая наша жизнь.

      Кто после этого осмелится блядью назвать ее, рыжую Лариску-«плюс-минус» – кто?!

      В морду той сволочи тыловой, в рыло поганое культей-обглодышем, коленом гипсовым, головой мытарной, плевком из порванного рта!

      Миленькие сестрички, простите нас! Девоньки родненькие, в ноги, ножки ваши падаем. Простите, Христа ради!.. Да если б не кровища с гноем, дыры в животах и глотках, встали бы мы, мужики, прикрыли бы свои раны и ушли бы тихонько, тихонечко; ушли бы себе туда, где ветер-бродяга… да пересидели бы, перестрадали, чтоб только вас не тревожить, не мытарить