Безымянная частота. Сборник. Иван Сергеевич Денисенко

сырости,

      которой делались сугробы,

      что успевали за ночь вырасти,

      к семи утра раскиснуть чтобы.

      Я сам себя из дома выдавил,

      привыкнув к бегу и погоне,

      и город заново испытывал

      мою устойчивость к погоде –

      мою и прочих, что, не менее

      меня ругая влажный воздух,

      обдумывали сновидения,

      ведя гулять собак бесхвостых.

      И в темноте, где не был Гелиос

      давно, быть может, вечность даже,

      я шёл и чувствовал, что делаюсь

      частицей этой стылой каши.

      Озноб стремился под исподнее.

      Зима, похожая на призрак,

      шептала что-то новогоднее –

      и это был первейший признак

      того, что время снова замерло –

      вполне возможно, что до марта,

      и к тучам городское зарево

      прилипло намертво, как марка,

      и ветер свищет опечаленно

      не из желанья состояться,

      а для того, чтоб окончательно

      не чокнуться от постоянства.

      ***

      В оконной раме, влипнув в переплёт

      ветвей, соединяющихся в лица,

      по серой тропке женщина идёт,

      и этот миг непостижимо длится.

      По анфиладе сумрачных стволов:

      берёза, липа, ель, опять берёза…

      И новый год, исполнен новых слов,

      за ней стремится – но не доберётся.

      Повсюду снег, он тёмен, как весной.

      В его нагромождениях набухших

      так странен этот пёстрый наносной

      осадок серпантина и хлопушек.

      И дворик, что в окне моём, и тот,

      что за углом, сомкнули веки шторок –

      и слушают, как женщина идёт…

      И этот миг непостижимо долог.

      Впечатанный в тропинку серпантин,

      как след свечи, витиевато-восков,

      и он, и двор, и вечер – лишь один

      из бесконечной череды набросков.

      Назавтра я пойду дышать зимой,

      и, может, в поле зренья у кого-то

      моя прогулка, путь короткий мой,

      едва мелькнув, останется, как фото.

      И я, бредущий к небу напрямик

      по сухотравью, вставшему ершисто,

      застыну, инкрустированный в миг,

      который никогда не завершится.

      ***

      Всё слишком быстро, слишком быстро.

      Планета кажется непрочной.

      В фонарном свете серебриста

      вода, не принятая почвой.

      Ох, эти стены из картона

      и эта мебель из фанеры!

      Вокруг меня опять контора.

      Я рассыпаюсь на фонемы.

      Я рассыпаюсь, просыпаюсь,

      когда, как пьяная плясунья,

      приходит снова жизнь без пауз

      со всеми знаками безумья.

      Она не помнит то, что было,

      она жуёт без перерыва.

      Всё слишком быстро, слишком быстро –

      и временами слишком криво.

      На этот торт не надо вишен,

      чудес, притянутых за уши.

      Мир жил и, видишь, как-то выжил,

      хотя пространство стало уже.

      Мы