Святая Грусть. Николай Гайдук

што так.

      Ух ты! Никогда не видел ни царского заду, ни царского переду!

      Тише, скалисея тут…

      А што она, дура, купается здесь? У их под окошком пруды.

      – Царская блажь.

      – Ну, известное дело. Кто-нить когда-нить её ублажит.

      Сырые кустики сомкнулись. Два дурохамца, пригибаясь, ушли с поляны. За плечами одного из них – увесистый бочонок, перетянутый медными полосками. В бочонке глухо плещется ведёрка два спиртяги. У другого за плечом – старое кремневое ружьё и такой же бочонок.

      Спиртоносы уходили от Фартовой Бухты; там у них секретные подвалы с этим зельем.

      Разбередила душу, баба чёртова! – признался молодой дурохамец. – Давай по стопарику тяпнем?

      А потом? На подвиг не потянет?

      Не-е, для сугреву. Промокли же, ёлки, под дожжиком.

      Старший дядька промолчал. Только сапоги скрипели, разгрызая камешки на пути, растаптывая синенький да красненький цветок – сыроватое рыло сапог припорошило пыльцой. Так прошли версту, другую… Птичьи голоса весёлым бисером вышивали сиреневую тишину в деревьях, костлявыми руками держащих то сосновую иголку, то крепкую и длинную бояркину иглу. Иволги, дрозды строчили в сумраке. Соловей узоры выбивал. Глухари на токовищах угорали, разноцветным веером раскидывая крылья и хвосты.

      Молодой остановился, похрипывая горлом. Скинул под ноги бочонок.

      Отдохнем. Што ты прёшь, как сохатый?

      Отдыхай, только не очень, – сказал старшой, показав глазами на бочонок. – А я с ружьишком прогуляюсь, может, кого сострельну для похлёбки.

      Старшой потянулся, расправляя плечи, натянутые грузом. Звали его Спиртодон – ну, то бишь Спиридон. А прозвище было и того интереснее: спиртонос по кличке Спиртувнос. Дело в том, что он спирту никогда не пил, а только в нос закапывал, да и то по праздникам. Есть у него наперсточек из серебра. Возьмет, закапает с наперсточек, повеселеет малость, окосеет на полглаза, и хватит. Меру знал – немыслимое дело для многих мужиков, особенно для дурохамцев. За это его ценили, уважали. И на этом как раз он наживал себе состояние: пока другие дурели и хамели во хмелю – этот ходил, торговал, мошну золотьём набивал.

      Дубравы светлели, и жизнь о себе заявляла все громче, все веселее.

      Вверху что-то хрустнуло. Спиртодон ружьишко вскинул… И подумал, опуская: «Ишь ты, паразит, какой красавец!»

      Двухметроворослый величавый зубр, пасущийся по белокопытнику, легко взошёл на голую вершину – многопудовым чёрным силуэтом нарисовался на фоне светлеющего неба, размашистыми рогами «поддел» синеватое облако, плывущее над головою. Застыл на несколько ми-пут, словно зачарованный рассветом, открывшимся с вершины.

      Молодой чуть слышно по траве подошёл к Спиртодону.

      Свежий воздух за спиной погиб – запахло перегаром.

      Стреляй, чего ты? Спирту в нос тебе!

      Жалко…

      Ну, одного-то можно? Дай ружье! Спиртодон!

      Какого «одного»?

      Да хоть того, хоть этого. Они же одинаковые, твари!

      Старшой повернулся. Ухватил за грудки молодого,