Закрыв глаза. Федериго Тоцци

что ж ты такой рассеянный? Ты же слышишь, что тебе говорят!

      Но он, скованный какой-то странной тревогой, боялся отвечать. Только пересел со стула на канапе, не в силах очнуться от ставшего уже привычным испуга. Эта отстраненность затягивала, и от нее ему порой становилось хорошо и жутко. Наконец он задремал, уронив голову на колени. По знаку хозяйки Гизола приблизилась и легонько ткнула его в руку спицей, чтобы он встряхнулся. Пьетро, с головой ушедший в свою искореженную пропасть, поначалу не шевельнулся. Потом, не поднимая глаз, стукнул ее. Теперь Гизола стала частью грубой реальности, которая была слабей его отчужденности. С острой болью он почувствовал эту разницу.

      – Ты мне сделала больно!

      Его лицо утратило спокойствие, побелело и осунулось, и, боясь, что он расплачется, Анна отослала крестьянку раньше обычного. Испуганная и почти обиженная, Гизола тут же выскользнула за дверь.

      После заката снова начался дождь. Он негромко шуршал среди светляков, которые роились все так же густо. Порой какой-нибудь один садился на стебель пшеницы и там и оставался. Виден был его неподвижный огонек, не гаснущий под ударами капель.

      Пьетро, сонный, дал себя раздеть, глаза у него слипались. Когда он уже лег, мама посмотрела на него и сказала:

      – Ты третий вечер даже «Аве Мария» не читаешь. Перекрестись.

      Он бы послушался, если б уже не засыпал. Поднял руку, но не донес до лба и всем телом ощутил на себе крестное знамение – с блаженным чувством вспоминая слова, сказанные Гизоле. Сквозь сон он увидел, как мама, точно тень, обходит его кровать, чтобы благословить его на ночь.

      – Скажи хоть: «Спокойной ночи».

      Но он уже крепко спал, когда Анна положила ему под перину трусы и носки и вышла, загораживая собою свет лампы.

      Он проснулся в полночь. Пел соловей – где-то у гумна, может быть, среди дубов. Его трели звучали, как речь, и откуда-то издалека отвечала ему соловьиха. Он долго слушал их обоих, сам того не желая. Потом подумал, что вышла Гизола и сейчас их поймает. И сам себя спросил: почему же все и все вокруг представляются ему лишь колышущимся тяжким кошмаром.

      И после, во сне он чувствовал свою злобу. И ему снилось, что он проклинает это пение.

      У Мазы из-за выскочившего гвоздика опрокинулась масляная лампа, и теперь она ожидала несчастья.

      Она уселась на погасший очаг – камень был еще теплый – ломая руки в утонувших между колен юбках, растирая брови и трогая живот там, где в нем ощущался ком.

      Заслышав шаги Орсолы, жены Карло, она окликнула ее – хоть и думала промолчать:

      – Знаете, что я натворила?

      – Нет. А что вы натворили?

      Маза беззвучно пожевала губами.

      – Ну скажите, не томите. Чего ж тогда звали?

      – Масло пролила.

      – Да вы шутите?

      – Я такими вещами не шучу – не то, что вы.

      – Да и я тоже. Ну, смотрите теперь!

      Мазе захотелось влепить ей пощечину. Орсола, склонив голову, перебирала в уме возможные несчастья.

      – Ведь вроде бы я ничего плохого не делала.

      – Да вы же знаете, такие