Князь Тавриды. Николай Гейнце

гимназии и начал службу в канцелярии графа Панина в первую турецкую войну, перешел потом к московскому главнокомандующему князю Долгорукову-Крымскому, который назначил его правителем своей канцелярии и выхлопотал чин премьер-майора.

      После смерти Долгорукова, Попов, успевший сделаться известным Потемкину, как способный, трудолюбивый и деятельный чиновник, был взят им в правители своей канцелярии и скоро снискал неограниченное доверие князя.

      Ко времени нашего рассказа он уже был генерал-майором орденов до Владимира I степени включительно.

      Ряд придворных почтительно преклонялся перед шедшим властелином, который был, видимо, в самом лучшем настроении духа, но все с недоумением смотрели на голову вельможи.

      Голова эта была светлорусая, в природных завитках, без пудры, которая считалась необходимой при дворе.

      Этим-то и объяснялось недоумение окружающих.

      Никто не решился, однако, заметить об этом светлейшему.

      Один из стоявших адъютантов князя шепнул на ходу об этом Попову.

      – Ваша светлость, – обратился к нему Василий Степанович ранее не обративший внимания на несовершенство туалета светлейшего, – ваша светлость! На вас чего-то недостает.

      Потемкин быстро взглянул в зеркало и отвечал:

      – Правда твоя, недостает «шапки»!

      Сказав это, князь уже при входе в подъезд, вдруг круто повернул обратно и среди недоумевающих придворных вернулся в свой кабинет.

      Вид его был мрачен, добродушно-веселая улыбка бесследно пропала с его красивых губ.

      Князь захандрил.

      Войдя в кабинет, он грузно опустился в кресло. Василий Степанович и несколько адъютантов вошли следом за ним и стали в почтительном отдалении.

      У всех на уме было одно: «Начинается!»

      Действительно, начиналось.

      Начинались дни, иногда даже недели, когда князь запирался в свою комнату и ложился на диван, небритый, немытый, растрепанный, сгорбленный, в поношенном халате и в утренних туфлях на босу ногу.

      Сам князь чувствовал приближение этих дней. Достаточно было малейшей незначительной причины, чтобы ускорить их приближение.

      «Подступает! Идет!» – говорил он сам себе, еще будучи на ногах и в сравнительно хорошем настроении духа.

      «Пришло! Захватило!» – решал он мрачно, уже лежа на диване.

      Болезни этой не понимали не только окружающие светлейшего, но и он сам. Завистники объясняли ее придворными неудачами самолюбивого вельможи или попросту народным определением «с жиру бесится».

      Но это была, очевидно, болезнь сильная, давнишняя, с юных лет. Это была болезнь душевная, а не телесная.

      К ней, впрочем, примешивались иногда недомогания и слабость. Болезнь эта являлась, как лихорадка, периодически и держала больного иногда три, четыре дня, иногда более недели.

      Припадки бывали то сильные, то слабые.

      – Кофею! – приказал князь.

      Адъютант князя Баур бросился отдать приказание метрдотелю.

      Баур был любимый адъютант