Телевизор. Исповедь одного шпиона. Борис Викторович Мячин

к смерти, неверный раб!

      Слуга отворил дверь; Батурин оттолкнул старика гардой; я проследовал за ним; во втором этаже на клавикордах играла молодая женщина; на ней было простое английское платье[124], без модных тогда цветочков и павлинчиков; заслышав шум, она обернулась; руки ее дрожали.

      – Боже мой! Василий Яковлевич! – воскликнула она. – Что вы делаете в Москве? Вы с ума сошли!

      – Любезная Татьяна Андреевна! – отвечал Батурин по-французски, все еще размахивая шпагой. – Повинуясь зову своего сердца, возжелал я совершить езду на остров любви…

      – В городе чума; а тут вы со своей… своим… островом… Почему вас не остановили на карантинной заставе?

* * *

      Батурин замкнулся на втором этаже с хозяйкой, а я спустился вниз, на кухню. Михалыч дал мне щей, а сам сел напротив, сложил руки на груди и стал ворчать.

      – Вот смотрю я на вас, на питерских, – сказал он, – и диву даюсь: пострижены, выбриты гладко, а главное – белобрысы всегда; чистое слово, немцы…

      – Чем же вам немцы не нравятся? – вежливо спросил я, отхлебывая щей. – Они тоже люди…

      – А тем и не нравятся, – буркнул Михалыч, – что подменили они Петра Алексеевича голландским шкипером, лицом схожим с православным царем. Отдана псам на поругание святая Русь. Иконы перестали почитать, книги рукописные забыты… За то мы Богом и наказаны, за грехи наши, за то, что не уберегли, не сохранили России…

      Я спросил, знает ли он, где находится Хохловский переулок; такой адрес мне написали в коллегии.

      – Это на Трех Святителей; где церковь Троицы в Хохлах; а там уже, за церковью расслабленного[125], будет тебе Хохловский переулок.

      – Больно уж много церквей; а Кремль по дороге есть?

      – Кремль-то в другую сторону. В церквах не разбирается… Питер!

      – Слушай, Михалыч, может ты меня проводишь, а? Мне в архив надо; а у меня начальство знаешь какое строгое, ого-го-го! Сам президент Панин, воспитатель цесаревича; слыхал, небось? Ему что война, что чума, всё одно по солдатскому барабану; езжай-ка ты, грит, Семен, в древнюю нашу столицу разбирать наиважнейшие бумаги в императорском архиве; от твоих трудов зависит судьба страны и благоприятный исход турецкой осады…

      Михалыч еще немного покобенился, а потом сказал, что и без моего участия намерен был сходить поклониться чудотворной иконе; что можно дойти вместе с ним до Китай-города, а уж там далее он пойдет на Варварку, а я – в архив; на том и порешили; я хотел спросить совета и благословения Батурина, но потом отказался от этой идеи; в конце концов, рассудил я, у Василия Яковлевича свои дела, амурные, а у меня – служба государева.

      Мы вышли, одевшись потеплее и поплотнее; не успели пройти и версты, как признаки мора явственно проступили отовсюду; по Сретенке шла целая испанская процессия с факелами: несколько телег с покойниками, плачущие бабы и мортусы[126] в кожаных балахонах с граблями, перекинутыми через плечо, подобно ружью.

      – Скока-т сёдня? – спросил один мортус у другого. – Восемьсот?

      – Не, – лениво отвечал другой, – восемьсот не будет; семьсот с мелочью.

      – Может

124

Т. е. платье не из шелка, а из хлопчатобумажной ткани, обычно светлого оттенка; с узким лифом и распахивающееся спереди.

125

церковь бессребреников Космы и Дамиана Ассийских на Маросейке

126

служитель при больных чумой; в обязанности мортуса входила уборка трупов