Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016. Коллектив авторов

к российской стуже,

      свалил Транкиль в Петровский парк. Потом

      кормили здесь уже гораздо хуже.

      Прошло всего-то полтораста лет.

      Плевать бы всем на то, что мир безумен —

      какой сортир тут сделал Моссовет!

      Как много поднялось тут бизнесвумен!

      Но и сортир забрал проклятый тать!

      Легко ль увидеть татя в депутате?

      Страна хотела малость пористать,

      но с ней никто не пожелал ристати.

      У памяти в десятой кладовой

      стоят года с упрямством непреклонным,

      и снова пахнет красною Москвой,

      при этом вовсе не одеколоном.

      С Неглинки смотрит город-исполин

      понять не может, что тут за держава,

      дыша карболкой, каковой Берлин

      когда-то встретил пана Станислава.

      Что, душно? Ну, так вешайте топор.

      Побудем, господа, в самообмане,

      и поживем, как жили до сих пор,

      в одном и том же мире и шалмане.

      Что, душно? Ну, так вешайте топор,

      Побудем, господа, в самообмане,

      и поживем, как жили до сих пор,

      в одном и том же мире и шалмане.

      Чёрный машинист

      Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы,

      и последнюю лошадь отдай коногонам.

      Надвигается поезд из темной трубы

      и смыкается тьма за последним вагоном.

      Он летит, будто вызов незримым войскам,

      будто кобра, качаясь в мучительном танце,

      капюшоном скребя по глухим потолкам

      на обычную схему не вписанных станций.

      Как летучий голландец, немой и слепой,

      как фрегат, погасивший огни бортовые,

      этот поезд, наполненный темной толпой,

      противусолонь топчет пути кольцевые.

      То ли тысячу дней, то ли тысячу лет

      он ползет, на безглазую нежить похожий,

      и в потертую черную робу одет

      совершенно седой машинист чернокожий.

      Чуть заметное пламя мерцает внутри,

      пассажиры молчат, обреченно расслабясь,

      по масонскому знаку на каждой двери,

      и в оконных просветах дымится канабис.

      Бесконечная ночь тяжелее свинца,

      и куда непрозрачней надгробного флёра.

      А в вагоне качаются три мертвеца —

      престарелый кондуктор и два контролёра.

      Этот поезд кружит от начала веков

      ибо полон подарков, никем не просимых,

      на вагон там по сорок латышских стрелков

      при восьми лошадях и при верных максимах.

      Сквозь туннели ползет, по кривой унося

      то, чего никогда не потерпит прямая.

      В этом поезде едет пожалуй что вся

      так сказать, пятьдесят, извините, восьмая.

      В этом поезде в бездну спешат на футбол,

      только некому думать сейчас о футболе

      в том вагоне, где кровью забрызганный пол

      представляет собой Куликовское поле.

      Темнота и туман, и колёса стучат,

      и струится дымок догорающей травки,

      каковую привез из