Герой конца века. Николай Гейнце

не меня. Мне скоро в могилу, – с собой не унесу, – но он разоряет братьев… Я заплачу, но я вычту из его части и отделю его… А об танцорке ему надо будет позабыть. Пусть лучше займется делом – хозяйством…

      – Только ты, Герасим Сергеевич, не очень круто… лучше я с ним переговорю.

      – И дашь свое благословение?..

      – Нет, нет, если ты этого не хочешь…

      – А ты бы хотела?..

      – А может она хорошая девушка, по письму… Ведь бывает…

      – По письму!.. – воскликнул Герасим Сергеевич и, махнув на жену безнадежно рукою, ушел к себе в кабинет.

      XIV

      Первое преступление

      Вернемся за неделю назад в Петербург.

      Николай Герасимович только что закончил длинное письмо отцу, то самое, которое послужило предметом беседы между Герасимом Сергеевичем и Фанни Михайловной, описанной в предыдущей главе.

      Савин перечитал письмо, бережно сложил его, вложил в конверт и заклеил последний.

      Проведя двумя пальцами по краям конверта, он стал старательно четко писать адрес, сильно наклонясь над письменным столом, уставленным портретами в рамках разных фасонов и разных величин.

      Тут же стоял атласный балетный башмачок.

      На всех этих портретах было, впрочем, одно и то же изображение Маргариты Гранпа в разных видах и костюмах, балетных и характерных.

      Башмачок, конечно, принадлежал тоже ей.

      На Николая Герасимовича из рамок глядели десятки образов любимой им девушки и распаляли и без того напряженное воображение.

      Под впечатлением этих образов и написал он письмо отцу, и только чуткое женское сердце матери отгадало настроение сына за сотни верст, и Фанни Михайловна, как, конечно, не забыл читатель, воскликнула:

      – Он любит ее!

      Действительно, часть письма, посвященная описанию достоинств его невесты – как он уже называл Марго – дышала искренним, неподдельным чувством.

      Николай Герасимович кончил писание адреса и встал из-за письменного стола.

      Пройдясь несколько раз по задней комнате отделения, занимаемого им в Европейской гостинице, комнате, служившей ему кабинетом-спальней и, как он говорил, храмом, где он молился своему божеству, то есть Маргарите Гранпа, и куда он допускал только одного Маслова да несколько своих друзей-балетоманов, Николай Герасимович позвонил.

      Явившемуся слуге он приказал отправить письмо на почту и взглянул на часы.

      Было начало второго.

      – Завтрак в два, ты знаешь… – кивнул он уходящему с письмом слуге.

      – Так точно-с… Не извольте беспокоиться… – почтительно остановившись, ответил тот.

      После ухода лакея Николай Герасимович выдвинул ящик письменного стола, взял оттуда большой сверток и бережно вынул из него кабинетный портрет.

      Это был новый, только что полученный им от Бергамаско портрет его ненаглядной Гранпа.

      Маргарита была изображена качающейся на цветочных качелях в легкой воздушной, не прикрывающей колен юбочке, в лифе, прикрепленном на плечах маленькими бантиками, словом в