Хозяин. Максим Горький

запах темного подвала, тесного двора.

      – Э-эх, мать честная! – вздохнет кто-нибудь.

      Ванок и лучшие голоса все более напрягаются, как бы желая погасить синие огни гниения, чадные слова, а люди все больше стыдятся повести о любовной тоске, – они знают, что любовь в городе продается по цене от гривенника, они покупают ее, болеют и гниют от нее, – у них уже твердо сложилось иное отношение к ней.

      Разнесчастная девица!

      Эх, никто меня не любит…

      – Не кобенься, – полюбят хоть десятеро…

      Ты зарой-ка мое сердце

      Под коренья, под осенние листы.

      – Им бы, подлым, все замуж, да мужику на шею…

      – Само собой…

      Хорошие песни Уланов поет, крепко зажмурив глаза, и в эти минуты его бесстыдное, измятое, старческое лицо покрывается какими-то милыми морщинками, светит застенчивой улыбкой.

      Но циничные выкрики все чаще брызгают на песню, точно грязь улицы на праздничное платье, и Ванок чувствует себя побежденным. Вот он открыл мутные глаза, наглая улыбка кривит изношенные щеки, что-то злое дрожит на тонких губах. Ему необходимо сохранить за собою славу хорошего запевалы, – этой славой он – лентяй, человек не любимый товарищами – держится в мастерской.

      Встряхнув угловатой головою в рыжих, редких волосах, он взвизгивает:

      Ка-ак на улице Проломной[4]

      Да – там лежит студент огромный…

      Со свистом, воем, с каким-то особенным сладостным цинизмом, как будто испытывая мстительное наслаждение петь гнусные слова, – вся мастерская дружно гремит:

      Лежит – усмехается…

      Точно стадо свиней ворвалось в красивый сад и топчет цветы. Уланов противен и страшен: бешено возбужденный, он весь горит, серое лицо в красных пятнах, глаза выкатились, тело развратно извивается в бесстыдных движениях, и невероятно высокий голос его приобрел какую-то силу, режущую сердце яростной тоскою:

      Идут девки, идут дамы,

      – выводит он, размахивая руками, и все так же возбужденно орут:

      Прямо… о-ох, ты!..

      Прямо!

      Прямо…

      Бурно кипит грязь, сочная, жирная, липкая, и в ней варятся человечьи души, – стонут, почти рыдают. Видеть это безумие так мучительно, что хочется с разбегу удариться головой о стену. Но вместо этого, закрыв глаза, сам начинаешь петь похабную песню, да еще громче других, – до смерти жалко человека, и ведь не всегда приятно чувствовать себя лучше других.

      Порою бесшумно является хозяин или вбегает рыжий, кудрявый приказчик Сашка.

      – Веселитесь, ребятки? – слащаво-ядовитым голоском спрашивал Семенов, а Сашка просто кричал:

      – Тише, сволочь!

      И все тотчас гасло, а от быстроты, с которой эти люди подчинялись властному окрику, – на душе становилось еще темнее, еще тяжелее.

      Однажды я спросил:

      – Братцы, зачем вы портите хорошие песни?

      Уланов взглянул на меня с удивлением:

      – Али мы плохо поем?

      А Осип Шатунов сказал своим низким, всегда как бы равнодушным голосом:

      – Песня – ей ничего нельзя сделать плохого, чем бы ее испортить.

4

Возможно, что это «нецензурная» переделка песни «Касьян-именинник»: Как на улице Варваринской / Спит Касьян мужик камаринский… («Песни матушки Волги». СПб., 1899, стр. 90). Проломная улица – в Казани, Варваринская (Варварка) – в Москве.