Да здравствует фикус! Дочь священника (сборник). Джордж Оруэлл

Подругу его люди замечали, да и сам он вдруг перестал быть невидимкой для женщин. Розмари всегда выглядела очень мило. Загадка, как ей удавалось изящно одеваться на свои четыре фунта в неделю. Гордону особенно нравилась входившая тогда в моду плоская широкополая шляпка, некое задорно-вольное подобие пасторских головных уборов. И дерзкое кокетство этой шляпки как-то весьма гармонично сочеталось с изгибом ее спины.

      – Обожаю твою шляпку, – сказал он.

      Розмари фыркнула, в уголках губ мелькнул отблеск улыбки.

      – Приятно слышать, – ответила она, легонько прихлопнув твердый фетровый край над глазами.

      Обида еще была на ее лице, и Розмари старалась идти подчеркнуто самостоятельно. Наконец, когда они выбрались из скопища ларьков, она, остановившись, строго спросила:

      – Что ты вообще хотел сказать этим письмом?

      – Я?

      – Да, вдруг получаю: «Ты разбила мне сердце».

      – Так оно и есть.

      – Разве? А следовало бы!

      – Может, и следовало.

      Ответ прозвучал полушутливо, однако заставил Розмари пристальнее посмотреть на него – на его бледное истощенное лицо, нестриженые волосы, обычный небрежно-неопрятный вид. Она сразу смягчилась, хотя брови по-прежнему хмурила. Вздохнув (Господи! ну какой несчастный, запущенный!), прильнула к нему, Гордон взял ее за плечи, и она крепко-крепко обняла его, полная нежности и щемящей досады.

      – Гордон, ты самое презренное животное!

      – Самое?

      – Отчего не привести себя в порядок? Пугало огородное. Что за лохмотья на тебе?

      – Соответствуют статусу. Знаешь ли, трудновато расфрантиться на два фунта в неделю.

      – И обязательно напяливать какой-то пыльный мешок? И пуговица непременно должна болтаться на последней нитке?

      Повертев в пальцах висевшую пиджачную пуговицу, она вдруг с чисто женским чутьем заглянула под вылинявший галстук.

      – Так я и знала! На сорочке вообще нет пуговиц. Гордон, ты чудище!

      – Меня, тебе известно, подобная чепуха не трогает. Дух мой парит над суетой пуговиц.

      – Ну что ж ты не отдал свою сорочку, чтобы я, суетная, их пришила? И разумеется, опять небритый. Просто свинство! Можно, по крайней мере, бриться по утрам?

      – Я не могу себе позволить ежедневное бритье, – с надменным вызовом заявил Гордон.

      – А это еще что? Бритье, по-моему, стоит не слишком дорого.

      – Дорого! Все на свете стоит дорого. Опрятность, благопристойность, бодрость, самоуважение – это деньги, деньги, деньги! Сколько нужно объяснять?

      На вид довольно хрупкая, она вновь с неожиданной силой сжала его, глядя, как мать на обозленного малыша.

      – Идиотка! – покачала она головой.

      – Почему?

      – Потому что люблю тебя.

      – Правда любишь?

      – Ну да, жутко, без памяти обожаю. По причине явного слабоумия, конечно.

      – Тогда пошли, найдем уголок потемнее. Мне хочется поцеловать тебя.

      – О, представляю! Целоваться с небритым