Теория прогресса. Геннадий Прашкевич

около нуля, а ночью может ударить под двадцать. Не весело в такой мороз прятаться среди торосов, но придется. При прижимном северном ветре капитан Свиблов ни на одну лишнюю минуту не останется в бухте Песцовой. Побоится, что выдавит «Мирный» на береговые льды. И так вон высокая зеленая волна, шурша битым льдом, накатила на форштевень, с размаху хлопнула буксир по левой скуле. Он вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собачек в клетке сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Одновременно черный дым ударил из пузатой трубы «Мирного», а мутная вода жадно облапила его брюхо – такая мутная, будто буксир правда зацепил винтами дно.

      А вода вольная. Солнце низкое, ничего не видно на острове.

      Зато море как на ладони. И отчетливо торчал из воды черный топляк.

      Это бревно такое. От долгого плаванья один конец набух, затонул, а второй почти прямо торчит над водой. Когда под Каниным Носом Вовка такой топляк принял за перископ фашистской подводной лодки, его жестоко обсмеяли. Но топляк и здесь ужасно напоминал перископ подводной лодки. Чтобы не думать о нем, Вовка решил: исследую весь остров! Есть, наверное, на острове всякие потаенные бухточки. Не может быть, чтобы за многие века сюда не занесло старинную бутылку с запиской от терпящих бедствие. Будет что рассказать Кольке Милевскому! Повеселев, Вовка схватился за металлический поручень, собираясь одним рывком подняться на палубу, но какая-то ужасная сила, не сравнимая даже с железной хваткой боцмана Хоботило, вдруг выдернула тяжелый трап из-под его ног.

      «А-а-а!..» – успел выдохнуть Вовка.

      И тотчас в уши, в лицо что-то жадно, огненно ахнуло.

      Опалило огнем и дымом. На секунду увидел под собой грязный ледяной припай.

      И сразу все погрузилось в мрачную непрошибаемую тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем неизвестного Вовке мира.

      Глава третья.

      ЧЕРНАЯ ПАЛАТКА

1

      Вовка чувствовал – ветер сменился.

      Раньше ветер налетал порывами, теперь дул ровно, пронизывал насквозь.

      Всей спиной, несмотря на малицу и два свитера, Вовка чувствовал ледяное неумолимое дыхание, а все равно не мог встать, никак не мог сообразить – почему он лежит на льду, а не на палубе «Мирного»? Левая рука, подвернутая при падении с трапа, онемела, шла мелкими неприятными мурашками, сильно саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, но, наверное, и это не заставило бы Вовку подняться, если бы не влажный горячий язык.

      – Белый!

      Он хотел спросить: «Где наши мамки, Белый?», но голос прозвучал так хрипло и непохоже, что он сам испугался. И открыл глаза.

      «Это небо… А вот Белый… Лапу поджал и хвост… Смотрит так, будто про мамку не я, а он должен спрашивать… И зачем-то толкает меня лбом… А-а-а, понятно, в карман лезет, там сухари… Хорошая у Белого память…» Сказать то же самое о своей памяти Вовка никак не мог.

      Он боялся поднять голову.

      Одно дело, если он лежит на краю Сквозной Ледниковой долины, другое дело, если он свалился на лед с борта «Мирного», и буксир,