Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио. Сергей Цейтлин

даже по григорианскому календарю, с 1 марта. Это же не мешает Венеции взаимодействовать с другими странами.

      – Нет, конечно, – подтвердил граф.

      – Более того, Ее Императорское Величество знала, что в Венеции день начинается после заката.

      – Простите? – поднял брови граф Куракин.

      – Certamente.

      – А как же Вы тогда…

      – Это и есть то уважение к древним традициям, на котором настаивала императрица. Таким образом, она меня убедила, что, пока общество живет определенными обычаями, ни в коем случае их нельзя искоренять, даже если они являются чуть старомодными.

      – Виноват, не понял, – с недоумением признался Куракин. – Вы хотите сказать, что сейчас день? А днем будет ночь?

      – Нет, сейчас ночь. Общий день начинается, когда начинается ночь. А сейчас ночь, и какая глубокая!

      – Ничего не понимаю, – Куракин взглянул на длинный клюв своей маски. – То есть как… то есть, когда же вы тогда, позвольте спросить, спите тут в Венеции?

      – О, в Венеции так весело, что у нас нет времени спать! – Казанова попросил бокал шампанского.

      Зная непредсказуемый характер Казановы, Пезаро опять заволновался, что тот ляпнет что-нибудь неблагоразумное. Но когда он увидел, с каким глубоким интересом русские прислушиваются к рассказам Казановы, он приятно удивился, и волнения его исчезли. Глаза Марии Федоровны безустанно моргали, и ее пухленькие щечки покрылись краской. Граф дю Нор тоже попросил бокал шипучки, пока Салтыков тщательно объяснял что-то на ухо озадаченному Куракину, как учитель нерадивому ученику.

      – А что Вы еще видели в России? – с любопытством спросила графиня дю Нор.

      – Я помню, как в начале лета никто ночью свечей не зажигал, поскольку небо оставалось светлым, и, чтобы понять, наступила ли ночь, из Петропавловской крепости раздавался пушечный выстрел.

      – Изумительно! – крикнул Канова, высовываясь из толпы.

      – Я помню, – продолжал Казанова, – как однажды зимой, и какой зимой, мои изнеженные венецианские ушки аж окостенели, один поп крестил младенца в ледяной Неве. Во льду прорубили дыру, и поп, держа младенца, как Ахилла, за пятку, макал его в реку.

      – Ах! – вскрикнул кто-то из венецианцев.

      – Да, детей у нас рано закаляют, – сказал Салтыков.

      – А потом я помню Москву. Aх… красавица Москва! Сколько церквей! Сколько колоколов! И все неподвижны. То есть, когда они звонят, они не качаются, как у нас, – глаза Казановы зажглись от воспоминаний. – О, Москва! Вот это настоящая Русь! Сколько щедрости, сколько набожности, сколько глубины человеческой! И сколько соперничества, Ваше Сиятельство, между москвичами и петербуржцами.

      – Да, да, к сожалению, это есть, – вздохнул граф дю Нор.

      – Ничего, ничего. От диалектики страна только богаче становится.

      – Тоже верно.

      – А какие чудесные ваши православные службы! Я целыми днями стоял в московских церквях. В буквальном смысле.

      – Ха-ха-ха! – засмеялись русские.

      – Нет,