Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

нос. Он отдернул руку и выматерился.

      Солдаты рядом с ним вздыхали: пожевать бы чего! – кто-то дрожал и стучал зубами так громко, что все этот костяной стук слышали. Лямин сидел на трупе и сам себе дивился.

      «Вот сижу на мертвяке, и меня не тошнит, и даже не блюю, и даже… улыбаюсь…»

      Он и правда попытался тихо, дико улыбнуться. Губы раздвинулись.

      – Ты чо скалисся, Мишка?

      Он опять стиснул губы.

      Его мертвец спросил? Или он сам себя спросил? Или друг, еще живой?

      «Все мы тут чертям друзья. И за то, что человеков убиваем – точно в аду поджаримся, все до единого».

      Думал страшно и холодно: вот сижу на трупе, а почему так тепло, он что, не мертвый подо мной? Вытянул руку, чтобы пощупать труп, и рука вдруг попала во что-то скользкое, и вправду теплое, плывущее, расползающееся под слепыми пальцами.

      Тьма не давала разглядеть, но Михаил и без того понял: под пальцами, ладонью – развороченный, взрезанный живот.

      Тьма поднялась изнутри, дошла до глазных впадин и застлала, смяла обрывки мыслей.

      Он еще миг, другой сидел на еще не остывшем трупе; еще держал руку в чьем-то разорванном брюхе, еще пальцы щупали скользкость кишок; и не помнил, как руку вынул, и не чуял, как, мягко заваливаясь набок, упал.

      …очнулся в блиндаже. В лицо ему остро светил электрический фонарь.

      – Очухался. Солдат! Эй!

      Михаил щурился на свет.

      – Фамилия!

      – Лямин.

      – Сесть можешь?

      Лямин, кряхтя, сел.

      – Чай сейчас дадут. Удержишь?

      Он протянул обе руки к подстаканнику. Обжег ладони, но руки не отдернул. Поднес чай к носу. В граненом толстом стакане коричнево, густо колыхался щедро заваренный чай – заварку добрая рука мощно сыпанула в стакан, она разбухла и заняла полстакана.

      – Не обессудь, без сахарку.

      Он уже хлебал чай, обжигая рот, дуя в стакан, грея руки, пил и пил, вглатывал коричневый огонь, стараясь забыть, а может, запомнить.

      Вот сейчас захотелось кричать.

      Он с трудом подавил крик, загнал внутрь себя, как березовым швырком.

      Вокруг него, сзади и сверху пахло землей, кровью, снегом и горячим чаем.

      Тут подоспела атака неприятеля. Снаряды лупили сначала мимо, потом все более точной становилась наводка. Прямо над блиндажом разорвался снаряд, и голос рядом тихо сказал:

      – Выход бревнами завалило. А может, и землей.

      «Все, это все, кончено».

      Лямин все еще держал в руках горячий подстаканник, когда ахнуло так мощно, что уши пронзила толстая спица резкой, яркой боли. Он прижал стакан к груди. Чай выплеснулся ему на портки. Жахнуло еще, снаряд пробил крышу блиндажа, и на Лямина стали валиться люди. Чужой спиной ему придавило лицо. Чужой рукой – горло. Фонарь погас. Он валялся в углу блиндажа, засыпанный землей, заваленный бревнами и людьми. Убиты они или ранены, он не знал. Он мог еще думать; они уже не могли.

      Снаряды выли и падали, выли и разрывались – то над блиндажом,