Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

были еще живы, сначала медленно, потом все живей передвигали ноги по застылой, скованной ночным морозцем земле; шли еще быстрей, еще; вот уже бежали. Небо вспыхнуло и раскололось.

      «И небеса… совьются в свиток…»

      Края рваных мыслей не слеплялись, как края сырого пельменя или пирога. Они бежали вперед, все вперед и вперед, так было приказано, и даже не командиром – кем-то сильнейшим, лучшим и высшим; тем, кого надо было беспрекословно слушаться, и они слушались, бежали и стреляли, на бегу неуклюже передергивая винтовочные затворы.

      – Ребята-а-а-а! Проволока-а-а!

      Они, слепые от страха и огня и ненависти, не видели, что добежали до вражеских заграждений.

      Остановились. Таращились на проволочные ржавые мотки. Пашка подхватила под локоть раненого солдата.

      – Петюшка… слышь… ты только не упади… продержись…

      – Мы сейчас, – хрипел солдат Петюшка, – щас все тута… на проволоке энтой… на веки вечные повиснем…

      Дикий вопль приказа вспорол суконный стылый воздух. Ночь не двигалась ни туда, ни сюда. Смерть, ее черный лед невозможно было разбить ни пешней, ни топором, ни штыком.

      Живой ли человек отдал приказ? А может, это задушенно крикнуло черное дупло корявого зимнего дуба?

      – От-сту-па-ем!

      И тут стылый воздух внезапно и страшно стал таять, огонь вспыхнул по всем сторонам, куда глаз ни кинь, везде до неба вставал огненный, смертный треск. Люди пытались бежать, идти, ползти обратно, но они потеряли направление; голос командира больше не гремел над ночным полем; солдаты безжалостно наступали слепо бегущими сапогами на раненых, раненые у них под ногами вскрикивали, молили о чем-то – верно, забрать с собой, спасти, – но человек спасал лишь себя, себя лишь нес в блаженное укрытие. Пашка бежала и оборачивалась на бегу, и видела глаза, что блестели в ночи на земле, и руки, что, корчась, с земли тянулись. Страшнее этого она не видала ничего.

      Рушились в траншею, подламывая ноги, выбрасывая вперед локти, падая на животы, на бок. Сползали на заду. Кто без крови, а кто в крови. То не раны, то смех один. Раненые там, во поле, валяются. Она себя ощупала. Да вроде все хорошо с ней.

      – Богородица Пресвятая, – бормотала слепо-глухо, – спасибо, матушка… пощадила на сей разок…

      – Пашка, – ткнул ее солдат в бок, – у тебя, милаха, хошь какой кусок в кармане-т завалялся?.. а?.. жрать хочу, не смейся…

      Она зажмурилась. В уши все ввинчивались огненные стоны тех, лежащих на земле, тех, что топтали сапогами, равняя с землей.

      Она обернула вымазанное землей лицо к просящему солдату.

      – Хоть бы один, Лука. – Губы ее опять мерзли, не шевелились. – Хоть бы… кроха…

      Солдат вдруг наклонился, будто собрался падать, и припал лбом к ее плечу.

      – Пашечка!… мы-то живы…

      Из-под прижмуренных ее глаз сочились слезы, прочерчивали по грязным щекам две блестевшие под Луной узкие дорожки.

      – Лукашка… брось…

      Солдат трясся всей спиной, всем телом. Кажется, хотел Пашку