Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

из земли корнями деревьев и трав.

      Лямин заплакал, лежа на земле, и из глаз у него вытекали пьяная кровь и горячий коньяк.

      А может, ром, черт их разберет, иноземные зелья.

      …И германцы, и русские спешили, до захода солнца, прибрать своих раненых.

      Не до убитых уж было.

      Выстрелы понемногу стихали. Ночь опускалась – черным платком на безумную канарейку.

      Наконец настала такая тишина, что в окопах стало слышно, как поют птицы.

      Полковой хирург вытащил пулю из спины Лямина, из-под ребра. И опять ему повезло: хребет не задет, заживет – будет ходить, и бегать будет. И – баб любить.

      Вытаскивал без наркоза: чтобы утишить боль, дал глотнуть Лямину из своей фляги.

      Потом вставил ему меж зубов палку.

      Лямин пьянел и трезвел, и грыз палку, и стонал, и хорошо, что не орал – он разве дите, орать? Боль, когда резали и пулю из него тащили, казалась странным огромным чудищем, зубастым, черным как уголь, с дымной пастью, – из бабкиных сказок.

      – Ты… ты… тишей… тишей…

      Косноязычие вытекало из взнузданного рта пьяно, шепеляво.

      – Да я и так уж осторожно с тобой, приятель… осторожней-то некуда…

      Называл хирурга на «ты», – то ли в бреду, то ли запанибрата.

      Когда рану зашивали – скрежетал зубами. Когда зашили – выдохнул, захохотал без звука, затрясся; и сам вдруг понял, что не смеется, а плачет.

      – От радости? Что все кончилось? – спросил хирург, гремя рукомойником, вытирая дрожащие пальцы об окровавленный фартук.

      Палку вытащили у него изо рта. На языке остался винный вкус зеленой, свежесодранной коры.

      Лямин уже не слышал. В ушах вдруг поднялась волной, встала на дыбы и обрушилась на затылок канонада, оглушила, придавила, погребла под собой, и он, распластавшись лягушкой, раскинув руки-ноги, будто парил в ночи летучей мышью, животом ощущая под собой не доски хирургического военного стола, а пух ненужных нежных облаков, падал и падал на близкую, такую теплую, желанную землю, все падал и никак не мог упасть.

      * * *

      …Пашка видела противогаз не в первый раз. Однако он, как живой, выскальзывал из ее рук и странно, страшно блестел круглыми стеклами, – в них должны смотреть человечьи глаза. Ее глаза.

      – Ты, давай… напяливай…

      Она раздувала ноздри, и голову кружило, будто она одна выпила четверть водки. Глаза слезились.

      Натаскивала противогаз на голову, резина больно рвала, вырывала волосы.

      «Я похожа в нем на индийского слона».

      – По окопам!

      Солдаты прыгали в окопы, валились черными мешками: ночь красила все черной краской. Пулеметный грохот то стихал, то взрывался опять. По траншее солдаты осторожно стали перемещаться ближе к передовой; Пашка оглядывалась – у многих на рукавах, на шеях, поверх штанин белели наспех обмотанные бинты.

      «Раненые… и тоже – в атаку хотят…»

      Солдаты встали в ряд. Плечо вжималось в плечо. Многорукий, многоногий, многоглавый змей. Сейчас змея будут терзать; поджигать;