А то кто, кроме его, мог написать тебе, что я
много пустого, незначущего напечатал из твоих писем. Правда, что я под извлечениями подписываю
Э. А., как и я сам под некоторыми своими статьями подписываю
Ас. Но кто же не узнал бы тебя и без подписи из знающих тебя и русскую грамоту? А прочий генералитет и с этими буквами не разгадает. Извлечения из твоих писем всеми приемлются с отменным одобрением. Привожу тебе свидетельство «Московского Вестника», который назвал их
истинно европейскими, Дмитриева, Александра Пушкина. Вот что Плетнев писал мне на днях о том: «Поверите ли, что, взявши новый номер «Телеграфа», я стараюсь остаться долее один и, перебирая листы, чувствую, будто я по старому провожу вечер то у Жуковского, то у Козлова, где всегда встречал дрезденскую Эолову Арфу. Как занимательны его к вам письма! Вот, кто бы у нас мог быть истинно европейским литератором!» Да за что же и меня считаешь ты уже таким пошлым дураком или бессовестным Воейковым? Пойду ли я кормить журнал твоею
пудретою! Уж не криво ли ты перетолковал слова Жихарева, который просил тебя ему особенно писать по делам вашим, а мне особенно по делам европейским, а не все перемешивая одно с другим, так что мы хоть драться за твои письма, как за чересполосное владение. Сделай милость, верь мне и не слушайся петербургских сплетней. Говорю искренно, а не из журнальных барышей: письма твои были бы замечательны везде, а не только у нас, где понятия, литература с компанией, все еще азбучно. Нет мне счастья с твоими присылками. Только письмо твое по губам помажет, да и полно. Нет ни католика, ни Огинского, ни многого кое-чего и кое-кого. Одна надежда была на Василья Перовского, да и тот что-то притаился. Да и вы не получаете моих посылок «Телеграфа* и «Московского Вестника», а я уже всего послал вам около двадцати книжек. А прежде еще прошлогоднего «Телеграфа» послал много статей, своих особенно. Уж так и быть, пропадало бы мое, к вам отправляемое, но больно мне за ваше. На днях получил я из Парижа от Гагариной книгу Ancelot. Пишу ей благодарное письмо, но и ты за меня поблагодари ее. Я написал кое-какие замечания на книгу и доставлю их, когда отпечатаются. Книга просто глупая, а не злая. Напротив, есть какое-то добродушие, но вовсе нет головы.
Мы в Остафьеве поджидаем Карамзиных, которые должны были выехать из Ревеля 25-го; в Петербурге станут искать дом на зиму. Сердце замирает за первые впечатления его при виде Остафьева, Каподистрия в Петербурге. Я читал его прекрасное письмо к Александру Булгакову: он, кажется, душевно доволен своим приездом и приветствием. Что делает Жуковский в Париже? Вот русского судьба! Были в Париже Авдотья Сильвестровна Небольсина, Василий Петрович Титов, Василий Андреевич Жуковский, а меня не было, да и верно не будет; а не то не было бы у нас морозов летом, оттепелей зимою, пословицы: «Не суйся, середа, прежде четверга», Петра Великого и Михайла Трофимовича Каченовского, роговой музыки и фишетки Бартеневой и того, и другого, и третьего, и десятого. Будь я в Париже, и не бывай в нем Небольсяпа и Жуковский, и вся Россия сделалась бы андер-фигур нона комедия. Я, не видавший Парижа и умерший, как Моисей, не зревший обетованной земли, – одна из необходимостей
