«Князь Петр Александрович Оболенский, родоначальник многоколенного потомства Оболенских, был в свое время большой оригинал (то есть таковым был бы он преимущественно ныне, а в прежнее время, в эпоху особенных личностей и физиономий более определенных, оригинальность его не удивляла и не колола глаза). Последние свои двадцать – тридцать лет прожил он в Москве почти безвыходным домоседом…»
«Жуковский недолго был в Париже: всего, кажется, недель шесть. Не за веселием туда он ездил и не на радость туда приехал. Ему нужно было там ознакомиться с книжными хранилищами, с некоторыми учеными и учебными учреждениями и закупить книги и другие специальные пособия, для предстоящих ему педагогических занятий. Он был уже хорошо образован, ум его был обогащен сведениями; но он хотел еще практически доучиться, чтобы правильно, добросовестно и с полною пользою руководствовать учением, которое возложено было на ответственность его…»
«В одном письме Карамзин говорит Дмитриеву: „ты мастер жить“: и мог это ему сказать с некоторою завистью. Карамзин вообще не имел этого мастерства. Он не старался сглаживать свой путь и осыпать его мягким песком и цветами. Он всегда был озабочен чем-нибудь и кем-нибудь: и никогда не отгонял от себя эти заботы. Можно сказать, что он до самой кончины своей кое как перебивался, чтобы с году на год сводить денежные концы с концами. А в Петербурге расходы его пополнялись капиталом. Для чадолюбивого отца, каким был Карамзин, это была постоянная сердечная болячка…»
«Тургенев, Александр Иванович, был тоже мастер по этой части. Однажды Карамзин читал молодым приятелям своим некоторые главы из „Истории государства Российского“, тогда еще неизданной. Посреди чтения и глубокого внимания слушателей вдруг раздался трескучий храп Тургенева. Все как будто с испуга вздрогнули. Один Карамзин спокойно и хладнокровно продолжал чтение. Он знал Тургенева: дух бодр, но плоть немощна. Впрочем, склонность его к засыпанию в продолжении дня была естественна. Он вставал рано и ложился поздно…»
«Нет слов на языке человеческом, чтобы выразить чувство, которое объемлет душу при входе в этот дом, в эту комнату, святыню скорби, ныне опустевшую и безжизненную. Здесь царствует утомленная и глубокая тишина. Едва прерывает ее медленное и в полголоса чтение божественных писаний, в которые углубились благочестивый богомолец или усердная богомолка…»
Князь Петр Андреевич Вяземский (1792—1878) – поэт, критик, мемуарист. При всей многосторонности дарования и длительной – почти три четверти века – литературной деятельности трудно назвать жанр, который вполне представлял бы Вяземского-литератора. Скорее всего, именно записные книжки, которые он вел шестьдесят с лишним лет, в наибольшей степени выявляют умственный и духовный склад его личности. Первую часть книги составляют прижизненные публикации – блестящее собрание исторических анекдотов, афоризмов и острот под названием «Старая записная книжка»; это 8-й том 12-томного собрания сочинений П.А.Вяземского. Во вторую часть (9-й и 10-й тома) входят записки с 1813 по 1878 год – это дневники и путевые заметки, расположенные в хронологическом порядке.
«…Напрасно изволите во мне сомневаться. Напрасно из первоклассных изволите причислять себя ко второму разряду. Подымайте выше. Очень рады будем Вам во вторник. Не могу быть к Вам сегодня потому, что y меня литературный комитет по делам Жуковского, который собирается издать полное собрание своих сочинений…»
Бумаги П. Я. Чаадаева хранятся в Московском Публичном и Румянцовском музеях, куда переданы М. И. Жихаревым. Профессор А. И. Кирпичников, при рассмотрении этой коллекции, нашел в ней несколько писем князя Петра Андреевича Вяземского, адресованных к П. Я. Чаадаеву или к другим лицам, находившимся в сношениях с последним. Письма эти обязательно доставлены А. И. Кирпичниковым для помещения на страницах Старины и Новизны.
«Мы предали земле земное вчера на рассвете. Я провел около суток в Тригорском у вдовы Осиповой, где искренно оплакивают поэта и человека в Пушкине. Милая дочь хозяйки показала мне домик и сад поэта. Я говорил с его дворнею. Прасковья Александровна Осипова дала мне записку о делах его, о деревне, и я передам тебе и на словах все, что от неё слышал о его имении. Она все хорошо знает, ибо покойник любил ее и доверял ей все свои экономические тайны. Подождите меня…»
«Поздравляю тебя, моя радость, с 1824-ю радостью по Рождестве Христове. Когда придет новая эра? Право, пора! А пока ожидаю коляски, которая все еще едет или не едет. Мы в Москве с детьми и порядочно устроились в своей хижине, светлой и чистой. Не будешь ли сюда, хоть к поре блинов? Или хочешь куличей? Тебя ведь в голодное время ждать нечего. Ты умеешь выбирать время. Меня скопцом вывели в «Полярной», не хуже Загряжского, и я остался при законной части. Да неужели было у меня: «Русский царь в шляпе»? Понять не могу и припомнить, когда доставил им эту песню, написанную мною тотчас после Двенадцатого года, когда это выражение было точно в народном употреблении. Не люблю ни писать задним числом, ни думать задним умом, ни чувствовать задним чувством. Всему свое время и свое место. Я сгорел, как прочел этот стих. Сделай милость, защищай меня от недоброжелателей…»