На одном дыхании!. Татьяна Устинова

отчетливо видный, раздраженный до крайности, губы поджаты, черные, прямые, густые до странности ресницы почти сошлись – так прищурился.

      – Ты только представь себе, – горячо говорил муж над ухом, – большой человек, бизнесмен, да еще женатый!.. И покойный, он же… умер, а тут такие вещи…

      Марина все смотрела на Разлогова – теперь покойного.

      Ах как она знала эту привычку щуриться от раздражения! Как она знала… все, руки, плечи, ноги, массивные, тяжелые от тренированных мышц. И щеки, заросшие жесткой щетиной… Знала их запах, прикосновение к разгоряченной коже, знала, как часто он дышит, когда хочет ее, Марину!

      Куда там Вадиму Дульчину в четвертом акте «Последней жертвы»! Или это был третий?..

      Марина коротко и глубоко вздохнула, еще раз посмотрела на живого Разлогова, подняла подбородок и сказала нараспев:

      – Бедная, бедная… Господи, бедная девочка…

      – Ка… какая девочка?

      Марина на него взглянула – он нацепил очочки-половинки и тоже рассматривал картинки. С упоением.

      – Кто девочка, Марина?

      – Его жена, конечно. То есть вдова.

      – Вдо-ова!.. – удивился муж.

      Не буду больше смотреть на живого Разлогова, решила Марина и опять посмотрела…

      На его двери в общежитском коридоре висел «График дежурств». Она подходила и читала по слогам «Раз-ло-гов» и думала, как она будет Марина Разлогова.

      …А фамилию, кстати сказать, она так и не поменяла!..

      Костя опять забубнил что-то, но она вся уже была там, в этом общежитском коридоре, пропахшем щами, плесенью и табаком, у заветной двери с «Графиком дежурств», и сердце у нее замирало, как тогда, когда она стучала и изо всех сил ждала, когда Разлогов появится на пороге и скажет громко и радостно:

      – Как?! Опять приперлась?!

      А потом за шею втянет ее внутрь, целуя безостановочно и жарко, словно в последний раз, и она всем телом, от макушки до пяток, будет чувствовать его, такого сильного, такого безрассудного, храброго от желания!..

      Такого юного.

      Такого живого.

      Такого любимого.

      Такого отвратительного. Такого чужого. Ненавистного.

      – Костенька, – сказала Марина почти своим голосом, и выпрямилась в кресле, и отшвырнула журнал. Журнал полетел в угол, муж проводил его глазами. – Костенька, не пора ли обедать?

      В дверь вдруг опять постучали – что за наказанье! Или сегодня все забыли, что она «работает над ролью»?!

      – Что, что такое?!

      – Мариночка, – Вера остановилась у порога и постно сложила сухие руки, и глаза вперила в пол, – там пришли до вас и спрашивают.

      – Вера, вы с ума сошли, – скороговоркой выпалил Костенька, косясь на Марину из-за половинчатых очочков. – Кто еще пришел?!

      – Пришли Марк Анатольевич Волошин, – выговорила бабка отчетливым экзаменационным голосом. – И с ним новая вашего бывшего, ныне покойного. Вас спрашивают.

      Муж ничего не понял, а Марина все поняла, конечно.

      – Что-то случилось! – Она вскочила. – Неужели опять беда?..

      Это уже не Островский,