Моя система воспитания. Педагогическая поэма. Антон Макаренко

же ты его бросил?

      Екатерина Григорьевна беспомощно оглядывается среди радостной толпы.

      – Совершенно так, как у зулусов.

      – Зулусы – это которые без штанов ходят, а для продовольствия употребляют знакомых, – говорит важно Белухин. – Подойдет этак к барышне: «Позвольте вас сопроводить». Та, конечно, рада: «Ах, зачем же, я сама проводюся». – «Нет, как же можно, разве можно, чтобы самой?» Ну, до переулка доведет и слопает. И даже без горчицы.

      Из дальнего угла раздается заливчатый дискант Тоськи. И Екатерина Григорьевна улыбается:

      – Там барышень едят, а здесь малых детей пускают к тифозному. Все равно.

      Вершнев находит момент отомстить Белухину:

      – Зззулусы нне едят ннникаких ббарышень. И, конечно, кккультурнее ттебя. Зззаразишь Тттоську.

      – А вы, Вершнев, почему сидите на этой кровати? – замечает его Екатерина Григорьевна. – Немедленно уходите отсюда!

      Вершнев смущенно начинает собирать свои книжки, разбросанные на кровати Белухина.

      Задоров вступается:

      – Он не барышня. Его Белухин не будет шамать.

      Тоська уже стоит рядом с Екатериной Григорьевной и говорит как будто задумчиво:

      – Матвей не будет есть черную обезьяну.

      Вершнев под одной рукой уносит целую кучу книг, а под другой неожиданно оказывается Тоська, дрыгает ногами, хохочет. Вся эта группа сваливается на кровать Вершнева, в самом дальнем углу.

      Наутро глубокий воз, изготовленный по проекту Калины Ивановича и немного похожий на гроб, наполнен до отказа. Завернутые в одеяла, сидят на дне подводы наши тифозные. На края гроба положена доска, и на ней возвышаемся мы с Братченко. На душе у меня скверно, потому что предчувствую повторение той же канители, которая встретила Ветковского. И нет у меня никакой уверенности, что ребята едут именно лечиться. В общей свалке несчастья они меньше всех могут надеяться на счастливый случай, а тем более на чью-либо заботу.

      Осадчий лежит на дне и судорожно стягивает одеяло на плечах. Из одеяла выглядывает черно-серая вата, у моих ног я вижу ботинок Осадчего, корявый и истерзанный. Белухин надел одеяло на голову, построил из него трубку и говорит:

      – Народы эти подумают, что попы едут. Зачем такую массу попов везут?

      Задоров улыбается в ответ, и по этой улыбке видно, как ему плохо.

      В больничном городке прежняя обстановка. Я нахожу сестру, которая работает в палате, где лежит Костя. Она с трудом затормаживает стремительный бег по коридору.

      – Ветковский? Кажется, в этой палате…

      – В каком он состоянии?

      – Еще ничего неизвестно.

      Антон за ее спиной дергает кнутом по воздуху:

      – Вот еще: неизвестно! Как же это – неизвестно?

      – Это с вами мальчик? – сестра брезгливо смотрит на отсыревшего, пахнущего навозом Антона, к штанам которого прицепились соломинки.

      – Мы из колонии имени Горького, – начинаю я осторожно. – Здесь наш воспитанник Ветковский. А сейчас я привез еще троих, кажется, тоже с тифом.

      – Так