Моя система воспитания. Педагогическая поэма. Антон Макаренко

меня смотрел Задоров и улыбался:

      – Не стоит того эта гадина!

      Осадчий сидел на полу и начинал всхлипывать. На окне притаился бледный Таранец, у него дрожали губы.

      – Ты тоже издевался над этими ребятами!

      Таранец сполз с подоконника.

      – Даю честное слово, никогда больше не буду!

      – Вон отсюда!

      Он вышел на цыпочках.

      Осадчий наконец поднялся с полу, держа пиджак в руке, а другой рукой ликвидировал последний остаток своей нервной слабости – одинокую слезу на грязной щеке. Он смотрел на меня спокойно, серьезно.

      – Четыре дня отсидишь в сапожной на хлебе и на воде.

      Осадчий криво улыбнулся и, не задумываясь, ответил:

      – Хорошо, я отсижу.

      На второй день ареста он вызвал меня в сапожную и попросил:

      – Я не буду больше, простите.

      – О прощении будет разговор, когда отсидишь свой срок.

      Отсидев четыре дня, он уже не просил прощения, а заявил угрюмо:

      – Я ухожу из колонии.

      – Уходи.

      – Дайте документ.

      – Никаких документов!

      – Прощайте.

      – Будь здоров.

      [16] Чернильницы по-соседски

      Куда ушел Осадчий, мы не знали. Говорили, что он отправился в Ташкент, потому что там все дешево и можно прожить весело, другие говорили, что у Осадчего в нашем городе дядя, а третьи поправляли, что не дядя, а знакомый извозчик.

      Я никак не мог прийти в себя после нового педагогического падения. Колонисты приставали ко мне с вопросами, не слышал ли я чего-нибудь об Осадчем.

      – Да что вам Осадчий? Чего вы так беспокоитесь?

      – Мы не беспокоимся, – сказал Карабанов, – а только лучше, если бы он был здесь. Вам было б лучше…

      – Не понимаю.

      Карабанов глянул на меня мефистофельским глазом:

      – Мабудь, нехорошо у вас там, на душе…

      Я на него раскричался:

      – Убирайтесь от меня с вашими душевными разговорами! Вы что вообразили? Уже и душа в вашем распоряжении?..

      Карабанов тихонько отошел от меня.

      В колонии звенела жизнь, я слышал здоровый и бодрый тон колонии, под моим окном звучали шутки и проказы между делом (все почему-то собирались под моим окном), никто ни на кого не жаловался. И Екатерина Григорьевна однажды сказала мне с таким выражением, будто я тяжелобольной, а она сестра милосердия:

      – Вам нечего мучиться, пройдет.

      – Да я и не мучусь. Пройдет, конечно. Как в колонии?

      – Я и сама не знаю, как это объяснить. В колонии сейчас хорошо, человечно как-то. Евреи наши – прелесть: они немного испуганы всем, прекрасно работают и страшно смущаются. Вы знаете, старшие за ними ухаживают. Митягин, как нянька, ходит: заставил Глейзера вымыться, остриг, даже пуговицы пришил.

      Да. Значит, все было хорошо. Но какой беспорядок и хлам заполняли мою педагогическую душу! Меня угнетала одна мысль: неужели я так и не найду, в чем секрет? Ведь вот, как будто в руках было, ведь только ухватить оставалось. Уже у многих колонистов