.

учинил самостийный обыск, не прошло и трёх дней, как поздним вечером, выйдя на дорогу, возле двора лавочницы, он увидел свет автомобильных фар. Фадей жадно затянулся горькой махоркой, скрученной козьей ножкой и, не спуская глаз, смотрел и смотрел в заветном направлении и думал, что же там сейчас могло происходить? «Ох, и хитрюга же Фаинка, – думал он, затягиваясь цигаркой, глотая до одури горький дым, – нешто надула меня, есть у неё ещё схоронка? Чую – есть! А то бы разве ходили к ней наши начальники? Городского покроя баба, всё знает, окаянная! Чем-то Домну мне напоминает, одёжка на ней вся фасонистая, вся опрятная, это, поди, не моя замарашка, Фёкла. Пойду, прогуляюсь, гляди, что угляжу и тогда…».

      Но он не договорил. В это время из темноты вышла чья-то женская фигура.

      – Дорка, это ты чи, что ли? – спросил удивлённо, с протягом он.

      – А то кто же, я батя! – отозвалась дочь. – Меня всё выглядываешь иль слизнуть куда хочешь? – спросила насмешливо, даже с какой-то вызывающей бойкостью.

      – Да ты во то не выдумывай, чего, куда и ради кого! Ты же ранёхонько не заявлялась, вот и спросил. Я это так… курю. Смотрю, откуда пойдёт холод. А ты бы сваму Ивану сказала, чтобы на растопку соломы привёз.

      – Батя, а тебе чего делать? Возилку выпроси, нагреби скока надо, да и все дела!

      – Дак на машине быстрей. Ты меня не учи, а то заставлю саму с матерью, нашли моду мне ума вставлять. А сами замарахи! – сердито, разобижено, проговорил отец.

      Дора больше его не стала выслушивать, за ней щёлкнула с лязгом щеколда входной двери в хату и она скрылась в коридоре, точно в тёмной пасти огромного зверя, какой ему сейчас представлялась крытая чаканом крыша. Фадей от досады ещё разок глубоко затянулся самосадом, потом бросил окурок цигарки в сторону, несколько искр брызнули и тут же погасли и он нехотя, словно раздумывая – идти или не идти – сделал несколько шагов. И вот он зашагал по уже хорошо укатанной грунтовой дороге, шагал размашисто, уверенно. Воздух пах стылой землёй и от балки веяло сухой полынью, чередой и репейником, который называли по-своему – репяхом. Было тихо, правда, откуда-то тянуло дымком перегоревшего бурьяна и доносился ленивый лай собак. На тёмно-сером небе – ни звёздочки.

      В хатах кое-где ещё светили керосиновые лампы. Фадей вышагивал, но уже не спеша, фары машины потухли, дорога уже шла неровная, местами после дождей образовались колеи. В октябре стояла в основном тёплая и сухая погода. Зато в ноябре прошли дожди, под конец даже выпали заморозки. И земля вновь схватилась задубелой крепью. С деревьев листья давно облетели, в палисадниках у всех в основном росли акации. А садов почти ни у кого в ту пору ещё не было. До войны Полосухины, Глаукины да Половинкины было стали разводить фруктовые деревья, а тут тебе из района уполномоченный и описал все деревья. Говорили, дескать, для социалистического учёта, а потом на них прислали самообложение. Хотя деревца только начали тянуться