Расслоение. Хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965. Владимир Владыкин

      Книга первая

      ИЗЛОМ ДЕРЕВНИ

      Часть первая

      Истощение

      Глава первая

      Осень 1947 года выдалась затяжной и уже подходила к концу. Ноябрь стоял пасмурный и мрачный; кряду несколько дней спускались туманы и слоистыми дымно-серыми наволоками растекались по балкам. В безветрии густыми облаками они застаивались в пологих и глубоких логах, и затем моросил нудный холодный дождь. И тогда от холода туман рассеивался, истекал, истаивал каплями стылой, промозглой влаги. Вдали стояла жидкая хмурая рябь; высохшие за лето травы, но промокшие от дождей они полегли, и сейчас выглядели почерневшими, точно осмолёнными и обожжёнными. И как-то тоскливо пахло горьковатой прелью.

      Почти каждый день, над вспаханными полями и засеянными озимой, над невзрачными серыми балками, над молодыми голыми лесополосами целыми стаями с севера на юг угрюмо и бесконечно летели куда-то чёрные вороны. Люди смотрели на них и крестились украдкой друг от друга и про себя думали в одном сонме мыслей и чувств: «Летят как вестники беды или ещё какой-то напасти…». И опять крестились и печалились…

      Посёлок Новый основался переселенцами среди широкой ложбины в годы коллективизации. С двух сторон – северной и южной – под самые огороды подворий полого сбегали колхозные поля. Как только минуешь город Новочеркасск, посёлок хорошо виден со стороны старой ростовской дороги; в войну проходил там противотанковый ров, который спустя годы зарос травой и кустарником. Единственную улицу разделяла крутая развалистая балка и врезалась в поперечную, и та, разветвляясь, проходила мимо хутора Большой Мишкин к самому займищу…

      В ту осень каждый прожитый посельчанами день, казалось, будет тянуться бесконечно. А всё оттого, что у жителей заканчивались припасы разных круп и прошлогодних солений, так как прошлый и нынешний годы выдались тяжёлыми. Люди тогда запасались полезными травами впрок: лебедой, щавелем, крапивой, засаливали и консервировали. Думалось, не может быть, чтобы второе лето не уродился хлеб и другие злаковые. Но как назло всё лето почти ни одной тучки, ни одного дождика: сухмень и сухмень стояла из месяца в месяц. Когда это было, чтобы засоленные травы пускали на прокорм почти круглый год. Кто-то не вовремя лишался и домашней живности, даже ездили в поисках зерна по хуторам да станицам, как в самые голодные времена.

      И вот снова милость Бога обошла стороной эту землю, куда не по своей воле съехались люди семьями много лет назад. Самые старые шёпотом передавали, что эти все их лишения из-за коммунистов. Хоть открыли доступ к храму, а из-за страха преследования перестали в него ходить. Вот и гневается Бог, что живут не по вере…

      А что было делать тем, кто не подумал запастись даже травяными соленьями? Вот они и ездили по всей округе на раздобывку хлеба. Но и там всюду выскребались все сусеки. А кого-то ещё выручало солёное сало и мясо. Но и эти продукты подходили к концу; в каждом подворье ртов-то было не один и не два; вон как у Зябликовых – взрослые два сына и дочь. Да ещё в ту осень грозился приехать будущим зятем Антон Путилин, который почти два года назад от обиды на Нину Зябликову уехал, не желая связывать с ним свою судьбу, и она всё думала о Диме Чистове, который погиб на войне. Но ей хотелось верить, что это не так, и невольно думалось, что он, возможно, был сильно ранен, и где-то продолжал лечиться…

      Антон же писал двоюродной сестре Анфисе, дескать, надоело мотаться по Дальнему Востоку, где всё разворочено войной и где, хотя и развернулись грандиозные комсомольские стройки, но в бараке житьё небезопасное, так как пьянки и драки с поножовщиной с бывшими зэками, которых, как досрочников, направляли на стройки, случались по разному пустяку, из-за чего там невозможно спокойно жить. Хотя дрались в основном из-за девчат, тогда как он, Антон, никак не найдёт здесь по себе зазнобу, поскольку был не в силах забыть Нину Зябликову; она так и стояла перед глазами, как наваждение Господне. И нет ему от неё спасения даже здесь, на огромном расстоянии, где оканчивался материк…

      Анфиса передала подруге краткое содержание письма двоюродного брата. Да ещё прибавила и от себя о том, как он, в оконечной дали, сильно скучает по ней. А там гляди, приедет и полюбит её до помрачения рассудка! Но та, чувствуя в её словах иронический оттенок, в досаде лишь отмахивалась, как от назойливой мухи. А потом задумчиво и сосредоточенно молчала, опускала голову, точно так, будто её пристыдили. И при этом в желудке она ощущала пресную сосущую пустоту, а в душе теснились горечь, обида и досада. Ах, если бы жив был Дима Чистов! Но нет, видно, напрасно она всё надеялась на чудо! Неужели нет его давно в живых?! Ей делалось страшно от одной этой мысли и от того, что судьба опять надсадно подсовывала ей этого несносного Антона.

      И как она так подумала, опять с острой болью в животе испытала чувство голода. Но от этих супов и борщей из лебеды да щавеля ни за что не избежать в желудке коликов. Хотя в свою лучшую пору, бывало, ели в охотку пирожки