Муравьиный царь. Сухбат Афлатуни

что ли? Что вещь такая есть. «Маникюр» называется, не слыхали?

      А когда-то рассказывала мне о Ван Гоге. Об архитектуре. Французскому пыталась. Же мапель Элен.

      За ее спиной варится суп. Она берет деньги: «Только чтобы Коленька не знал!»

      Достает с холодильника газету с кроссвордом. Спрашивает у меня строительные термины. Они вчера отгадывали, «с Коленькой».

      Начинает наводить порядок на столе.

      В коридоре сталкиваюсь с рыжим мальчиком, пришел к ней изучать французский.

      Ах вы, вишенки, черешенки,

      Ах вы, выжиги и грешники,

      Ах вы, ягодки-смеягодки…

      Лёник играет на гитаре мамину любимую, под Розенбаума. Мама осторожно подпевает, у нее нет слуха. У папы есть, но слушает молча. В молодости играл на баяне.

      – Ах вы, ягодки-смеягодки, – тихо подпевает мама.

      У мамы красивый, теплый голос. Она только после ванной, в косынке. Кладу голову ей на плечо. Плечо сладко пахнет шампунем.

      – А теперь, – объявляет Лёник, – «Бричмула!»

      Комната у нее на Кожедуба.

      Мама на диване, все пахнет корвалолом, собираюсь уходить. Еще один идиотский разговор, провожу пальцем по книжной полке, палец обрастает серым пушком. Сколько раз предлагала ей женщину недорого убираться. И пыль, и ковры. Как же, «сама»! Сама!

      «Лен, а что тебе с Лешкой не поехать в эти… если так уж туда хочешь?»

      «Чтобы он мне весь отдых там обосрал?»

      «Странные у вас отношения, сердце кровью обливается».

      «А сама ты сколько с Лешкой выдерживаешь? На три дня его тогда взяла, а утром уже: забирай! не могу, неуправляемый!»

      «Тише… Мне и так с сердцем…»

      Отворачивается к стене. Просит еще пару дней подумать.

      Спускаюсь.

      Лешка сидит в машине. С английского его забирала, по вторникам. Боюсь, чтобы один ездил. Сидит, эсэмэсится, урод.

      «Чё так долго?»

      «Бабушке с сердцем…»

      И опять в свой мобильный.

      Приехали, ставлю машину. Поднимаемся с пакетами, в «супер» заехали. Их величество милостиво согласились один у меня взять.

      «Чувствуешь… запах?» – останавливаюсь.

      Дверь была вымазана дегтем, вся.

      Какая? Такая. Наша. Наша дверь.

      За пролет еще эту вонь. Села на ступеньку, достала мобильный, тык-пык Коваленку.

      Лешка стоит белый, молчит.

      Тут же пакеты из «супера», апельсины, сосиски, чеки. Бананы.

      Ночью был гром, и я проснулась. Лил дождь. Мама спала. Лёника не было. Осторожно поднялась. Сквозь стекло увидела Лёника на балкончике.

      Стоял в одних трусиках, задрав голову.

      Выбежала к нему. Заходи, ты чё, дурак, заболеешь!

      Заглянула к нему в лицо:

      «Лёник… это ты?»

      Он плакал. Просто плакал.

      Он дожидался, пока пойдет дождь. И чтоб сильный, с молнией. Подставлял под ливень лицо и только тогда плакал. Чтобы никто не мог понять. А в другое, обычное время не разрешал себе. Терпел, накапливал. Запоминал, о чем ему нужно будет плакать. И плакал об этом, когда дождь.

      Я тоже захотела так. Встала рядом. Не получилось. По лицу только