Монады. Дмитрий Пригов

Да, да, подошла и сказала: Покажи мне стрекозу? (Снова начинает вспоминать этот случай из своей детской жизни.)

      ОН. Девочка и говорит вам: А зачем? А вы что?

      ОНА. Да, да, а я ей говорю: Посмотреть хочется. Мне посмотреть хотелось.

      ОН. Нет, нет, Елизавета Сергеевна, вам ведь совсем не этого хотелось.

      ОНА. Ну, ну мне хотелось…

      ОН. Вот, вот, вам хотелось совсем не этого.

      ОНА (решаясь на откровенность) Да, да, мне не этого хотелось. Мне было завидно (с нарастающим горько-сладковатым возбуждением), даже отвратительно завидно, что у нее есть любимое что-то, любимая стрекоза. И откуда это у ребенка! Какая жестокость!

      ОН. Да, да, жестокость!

      ОНА. А расчетливость какая! Какая расчетливость! Я ей и говорю: Выпусти стрекозу, я только посмотрю! А сама прямо дрожу, дрожу! (Елизавета Сергеевна и впрямь начинает почему-то дрожать.) А девочка, видимо, почуяла что-то, у нее губки подергиваются.

      А я сладенько так: Ну, милая, ну, выпусти, ну, покажи! О, коварство какое! Представляете!

      ОН. Представляю! Очень даже представляю! Я сам такой! Вы потом увидите!

      ОНА. Да. Да. А девочка смотрит на меня и словно завороженная, помимо своей воли разжимает ручку. А стрекозка, такая легкая, такая прозрачная, беззащитная такая, ползет по доверчивой ручке! (В это время Дмитрий Александрович с дальнего угла стола, насколько позволяет размах его неогромной руки, начинает изображать пальцами, как ползет прозрачная девочкина стрекоза, да так похоже! это я умею, я очень ловко показываю пальцами всякие живые существа на стене там, на столе там, и просто в воздухе. А Елизавета Сергеевна смотрит, словно видя воочью эту стрекозу, эту девочку, себя, и усиливает волнение в голосе и дыхание в груди.) А я смотрю и чувствую, как поднимается у меня в душе мерзкое, отвратительное, леденящее торжество! Господи! Я сжимаю ручонки, удерживаюсь, удерживаюсь и… (Голос ее на этом самом «и!» походит уже на взвизгивание, и к тому самому моменту, как рука-стрекоза вместе с этим самым «и!» подползает к старинному, тяжеленному пресс-папье, Дмитрий Александрович стремительным движением правой свободной руки, которая, помните, раньше уже душила левую руку самого Дмитрия Александровича, эта правая рука стремительно хватает пресс-папье и со страшной силой ударяет о стол перед самым носом стрекозы и Елизаветы Сергеевны, уже наклонившейся для своего, не менее страшного удара.)

      ОН (в тон «и!» Елизаветы Сергеевны). А-а-а-х! (Елизавета Сергеевна отдергивает голову, с очумелым непониманием смотрит на Дмитрия Александровича, застывая на некоем душевном острие, так что любое легкое дуновение может качнуть ее и даже сбросить в ту или иную сторону.)

      ОН (выдержав паузу). Нет, нет. Скверно! Скверно! Очень скверно! Еще сквернее! Ужас какой-то!

      ОНА. Что? Что?

      ОН. Это же ужасно! Как в самом отвратительном провинциальном театре! Да вы играли когда-нибудь на профессиональной сцене?

      ОНА. Я… я… я…

      ОН (передразнивая). Я, я, я! Стыд! Люди кругом!

      ОНА. Люди? Да ведь это так и было!

      ОН. Что вы плетете! Что вы плетете! Это же я написал! Я! Это снова мой рассказ! Господи!

      ОНА. Ага. Значит, опять вы.

      ОН.