Пушкин и императрица. Тайная любовь. Кира Викторова

не назвал я ее «Мазепой», чтобы не напомнить о Байроне, справедливо, но тут была и другая причина: эпиграф. Так и «Бахчисарайский фонтан» в рукописи назван был гаремом, но меланхолический эпиграф, который, конечно, лучше всей поэмы, соблазнил меня» (XI, 159).

      Итак, в рукописи поэма называлась «Мазепа».

      Второе: «меланхолический» эпиграф из Байрона сопряжен, по какой-то ассоциации, с эпиграфом из Саади: «Многие, как и я, посещали сей фонтан… иных уж нет – иные странствуют далече». – Ср. финал «Онегина»

      Иных уж нет, а те далече,

      Как Сади некогда сказал.

      Обратимся вновь к авторским комментариям «Полтавы».

      «…Прочитав в первый раз в «Войнаровском» сии стихи:

      Жену страдальца Кочубея

      И обольщенную их дочь, —

      Я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства». Как известно, поэма Рылеева вышла в свет в начале 1825 г. Пушкин прочел ее 9 апреля 1825 г., о чем писал Вяземскому из Михайловского.

      В 1830 г. в «Опровержениях на критики и замечаниях» читаем о Мазепе далее: «Однако ж какой отвратительный предмет! Ни одного доброго, благосклонного чувства… Сильные характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня».

      Итак, не Полтавская битва и не Петр I увлекли Пушкина. Чью же «глубокую трагическую тень, набросанную на все эти ужасы», видел поэт, создавая поэму?

      Как известно, историческая наложница гетмана – Матрена Чуйкевич – благополучно возвратилась из ссылки. В заключительных же стихах «Полтавы» мы читаем:

      Но Дева грешная – преданья

      О ней молчат – ее страданья,

      Ее судьба, ее конец

      Непроницаемою мглой

      От нас закрыты…

      Как видим, вопреки исторической Матрене Чуйкевич и жизненным фактам М. Волконской, Пушкинской «Марии» нет в живых, и обстоятельства ее кончины сокрыты от современников.

      Вернемся к эпиграфам «Полтавы». Первый эпиграф из «Мазепы» Байрона:

      «Мощь и слава войны

      Вероломные, как и люди, их суетные поклонники,

      Перешли на сторону торжествующего царя» —

      вошел в первое издание поэмы.

      Второй, оставшийся в рукописи, был более объемен:

      «Пока день, более мрачный и страшный,

      И более памятный год

      Не предадут кровопролитию и позору

      Еще более могущественное войско и более

      Надменное имя.

      Толчок для одного – удар молнии для всех».

      Выбор эпиграфов для «Полтавы» говорит о том, что Пушкина в 1828 г. волновали определенные ассоциации: более памятный год – то есть не 1712, а 1812-й, и не 1725 – год смерти Петра, а 1825 – год смерти Александра I («толчок для одного – удар молнии для всех») – то есть 1826 г. Именно поэтому на полях рукописи «Полтавы» – виселицы с повешенными декабристами.

      […] И новый царь, суровый и могучий,

      На рубеже Европы твердо стал,

      И над землей сошлися новы тучи,

      И ураган