Ловец человеков (сборник). Евгений Иванович Замятин

тряслась вся и хныкала, и в этом была своя особая сладость Барыбе.

      – Так, та-ак! Реви теперь, ну, реви вовсю, – приговаривал Барыба.

* * *

      Польку выпроводил. Сам остался еще, растянулся на куче картошек, отдыхая.

      Вдруг заулыбался Барыба до ушей, довольный. Сказал вслух Чеботарихе:

      – Что, перина старая, съела, ага?

      И показал в темноте кукиш.

      Вышел из погреба, зажмурился: солнце. Поглядел под сарай: там копошился, спиною к нему, Урванка.

      8. Тимоша

      Сидели в трактире за чаем. Тимоша приглядывался все к Барыбе.

      – Неуютный ты какой-то, погляжу я. Бивали тебя, должно быть, вот как.

      – Бивали, как же, – засмеялся Барыба. Лестно даже было: бивали – а теперь вот поди-ка, сунься.

      – То-то ты и вышел такой, чадушко. Души-то, совести у тебя – ровно у курицы…

      И завел свое – о Боге: нет, мол, Его, а все выходит, жить надо по-Божьи; и о вере, и о книгах. Непривычно было Барыбе так много молоть своим жерновом, томили Тимошины мудреные слова. Но слушал – тяжелый телегой тащился за Тимошей. Кого же и слушать, как не Тимошу: голова-парень.

      А Тимоша уж дошел до самого своего до главного:

      – Вот, покажется иной раз – есть. А опять повернешь, прикинешь – и опять ничего нет. Ничего: ни Бога, ни земли, ни воды – одна зыбь поднебесная. Одна видимость только.

      Тимоша повертел по-воробьиному головкой, теснило что-то.

      – Одна видимость. Дойти-то до этого, что-о! Нет, а вот с одним ничем-то этим с глазу на глаз пожить, воздухом-то попитаться. Вот тут, брат…

      И увидел, что заблудился уж Барыба, отстал, спотыкнулся.

      Махнул Тимоша рукой:

      – Э, да что! Ни к чему тебе это, ты-то утробой живешь… У тебя Бог-то съедобный.

      Вышли из трактира. Ночь июньская, нежаркая, липой пахнет, сверчки в траве заливаются. А Тимоша в ватное обряхался, ну и чудак же!

      – Ты что ж это, Тимоша, кутафья кутафьей?

      – А, да ну! Не спрашивал бы. Ту-бер-ку-лоз, брат. Так фершал в больнице и сказал. Простужаться – ни Боже мой.

      «Ишь ты, то-то он квелый такой» – и как-то увесисто почуял вдруг Барыба тяжесть своего звериного, крепкого тела. Шел тяжко-довольный: было приятно ступать на землю, попирать землю, давить ее – так! Вот так!

      У Тимоши, в комнатушке с драными обоями, сидели за некрашеным столом трое ребят, веснушчатых, востроносых.

      – Мать где? – крикнул Тимоша. – Опять нету?

      – К земскому ушла, приходили, – робко сказала девочка. И стала в углу надевать полсапожки: неловко босиком-то, чужой какой-то пришел.

      Тимоша насупился.

      – Давай кулеш, Фенька. Да бутылку из выхода принеси.

      – Мамаша не велела бутылку.

      – Я те дам мамашу. Живо, живо! Садись, Барыба.

      Сели за стол. Наверху пищала тоненько лампа жестяным абажуром, увешанным дохлыми мухами.

      Фенька из миски стала было отливать в долбленку кулеш ребятам. Тимоша на нее крикнул:

      – Это что? Отцом родным гребуете? Мать подучает все? Ну, я ее подучу, дай-ка, придет вот! Шляется…

      Ребята