Ловец человеков (сборник). Евгений Иванович Замятин

тогда…

      «Что ж это, я с ума… мы с ума все сошли?»

      …Поп ее убил,

      Закопал свою собаку…

      И на камне написал:

      У попа была собака…

      И запел бы, завыл Андрей Иваныч, но сидевший справа Тихмень медленно сполз под стол, обхватил Андрея Иваныча за ноги и тихо, – может, один Андрей Иваныч и слышал, – жалобно заскулил:

      – Ах, Петяшка мой, ах, Петяшка…

      Андрей Иваныч вскочил, в страхе выдернул ноги. Побежал туда, где сидел Шмит. Шмит не пел. Глаза суровые, трезвые. «Вот он, один он может спасти…»

      – Шмит, проводите меня, мне нехорошо, зачем поют?

      Шмит усмехнулся, встал. Пол заскрипел под ним. Вышли.

      Шмит сказал:

      – Эх вы! – и крепко сжал Андрею Иванычу руку.

      «…Вот хорошо, крепко. Значит, он еще меня…»

      Все крепче, все больнее. «Крикнуть? Нет…» Хрустнули кости, боль адская.

      «И Шмит, и Шмит сумасшедший?»

      – Вы все-таки ничего, терпеливы, – усмехнулся Шмит и пристально заглянул Андрею Иванычу в глаза, обвел усмешкой огромный Андрей-Иванычев лоб и робко угнездившийся под сенью лба курнофеечку-носик.

      8. Соната

      Весь день после вчерашнего было тошно и мутно. А когда пополз в окно вечер – мутное закутало, захлестнуло вконец. Не хватало силушки остаться с собой, так вот – лицом к лицу. Андрей Иваныч махнул рукой и пошел к Шмитам.

      «У Шмитов рояль, надо поиграть, правда. А то, этак и совсем разучиться недолго…» – хитрил Андрей Иваныч с Андреем Иванычем.

      Маруся сказала невесело:

      – Ах, вы знаете: Шмита ведь на гауптвахту посадили на три дня. За что? Он даже мне не сказал. Только удивлялся очень, что пустяки – на три дня. «А я, говорит, думал…» Вы не знаете, за что?

      – Что-то с генералом у него вышло, а что – не знаю…

      Андрей Иваныч сразу сел за рояль. Весело перелистывал свои ноты: «А Шмита-то нет, а Шмита посадили».

      Выбрал Григовскую сонату.

      Уж давно Андрей Иваныч в нее влюбился: так как-то, с первого же разу по душе ему пришлась.

      Заиграл теперь – и в секунду среди мутного засиял зелено-солнечный остров, и на нем…

      Нажал левую педаль, внутри все задрожало. «Ну, пожалуйста, тихо – совсем тихо, еще тише: утро – золотая паутинка… А теперь сильнее, ну – сразу солнце, сразу – все сердце настежь. Это же для тебя – смотри, на…»

      Она сидела на самодельной, крытой китайским шелком тахте, подперла кулачком узкую свою и печальную о чем-то мордочку. Смотрела на далекое – такое далекое – солнце.

      Андрей Иваныч играл теперь маленький, скорбный четырехбемольный кусочек.

      …Все тише, все медленней, медленней, сердце останавливается, нельзя дышать. Тихо, обрывисто – сухой шепот – протянутые, умоляющие о любви руки – мучительно пересохшие губы, кто-то на коленях… «Ты же слышишь, ты слышишь. Ну вот – ну, вот, я и стал на колени, скажи, может быть, нужно что-нибудь еще? Ведь все, что…»

      И вдруг – громко и остро. Насмешливые, быстрые хроматические аккорды – все громче – Андрею Иванычу кажется, что это у него бывает – у него может быть такой божественный гнев, он ударяет сотрясаясь