Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов. Маргарита Берг

и с чесноком. С чесноком.

      Бабушка варила другой суп, соленый оранжевый борщ, но: свежий черный хлеб, с маслом, с чесноком… Я-маленькая говорила, что чеснок кусается.

      – А ты корочку потри, потри вот так… и кушай!

      Бабушка. Потереть корочку чесноком. Я уже взрослая, мне уже не кусается. Но: черный хлеб + чеснок все равно = бабушка.

      Я маму помню позже. Раньше всех – бабушку. Оранжевый борщ. Белая седина. Круглость. Веснушки на руках – с каждым годом у меня все больше и больше таких же. Странный кровоподтек на локте, когда кровь словно течет по локтю, из него и в него, и не капает. Хозяйственное мыло в чулке. Коричневая сумка с двумя ручками, и в ней партбилет – я знаю, но никогда не видела. Эмалированная раковина. Подруга Евдокия Ильинична поила нас чаем с вареньем в розетках – я выяснила, что не люблю варенье, розетки помню, Евдокию Ильиничну нет. Булка, масло, зеленый лук, любовно выращиваемый на подоконнике, бабушка аппетитно откусывает несколько перьев сразу, протягивает мне:

      – Хочешь? Нет? Ну как хочешь! – и я теперь люблю зеленый лук с булкой с маслом…

      – Риточка, идешь в коридор – надень кофточку! – кофточка ярко-красная, шерстяная и колется…

      Утром я причесываюсь, смотрю на обильную, но довольно ровную седину: она тоже так седела, только раньше, чем я. Наверное, я привыкла: я думаю это практически каждый день, просто не замечаю. Или не думаю, а просто шагаю по этой памяти ежедневно, как по привычной дорожке, которую мы не привыкли замечать. За моим жидким «Фэйри» все равно маячит кусок коричневого хозяйственного мыла в чулке. Звук, с которым вода стучит по раковине из нержавейки, явно похож. Круглость и вовсе достигнута однозначно.

      Бабушка.

      Я слышала ее разговор по телефону рано утром, когда ей позвонили, что умерла тетка.

      – Да, – сказала бабушка.

      – Да, – сказала бабушка.

      – Когда? – спросила бабушка.

      – Когда мне приехать? – спросила бабушка…

      Тетка угасала пять лет. До самого дома хроников в последние полгода, бабушка жила с ней.

      – Хорошо, – сказала бабушка.

      Она не заплакала. Она вообще плакала только от двух причин: от меня и от моего отца – своего сынули. Мы могли, да-а-а… Мы умели.

      Однажды я вернулась из школы очень веселая. Мне было тринадцать, уж не помню, что там такого хорошего случилось. Бабушка была дома.

      Она уже похоронила и деда, и тетку, и она была не в больницах, а дома. Открыла мне дверь. И я, от избытка чувств, не помню по какому поводу, вдруг начала ее зацеловывать, весело что-то ласковое вопя. А когда оторвалась, увидела такое лицо… что подумала, честное слово, даже тогда – подумала, дошло до меня: е-е-елки, ну почему я этого никогда раньше не делала?!

      Я почти не помню ее живых слов. Только какие-то знаки, обрывки мнений и решений.

      – Я так делать не стану, не привыкла, – говорила бабушка.

      – Я не могу себе позволить быть ему обязанной, – говорила бабушка.

      – Я тебе не скажу, потому что не имею права, – говорила бабушка.

      – Благодарю, но не могу принять, – говорила