Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов. Маргарита Берг

два года жизни Оличка молилась Б-гу, в которого не верила, чтобы он избавил ее и близких от тех немыслимых и нескончаемых страданий, в которых уходили ее муж и дочь. Еврейский Б-г принял ее молитву. Оличка болела всего неделю, она болела – слегка. Она так и не научилась глотать таблетки – брала их в рот, наливала в рот воду, запрокидывала голову, и держала ее так, ожидая, пока таблетки провалятся сами. Она лежала дома и читала что-то легкое, и к ней забегала Внучка со своими подростковыми глупостями. И через неделю, отправленная в больницу исключительно по сверхъестественной добросовестности молодого участкового, в одну секунду покинула этот мир – от обширного инфакрта – с улыбкой на устах, пять минут спустя после ухода из больницы Женечки. О ее смерти, как было вполне принято тогда в России, семье не сообщили, и Толик выяснил, что мамы нет в живых, только когда на следующий день обнаружил в ее кровати другого человека.

      Через месяц после оличкиной смерти все три урны – верных безбожников кремировали – перехоронили рядом. Это был холодный ноябрьский день с пробирающим до костей ветром. Толик, Женечка и Внучка – ей было тогда пятнадцать лет – втроем, если не считать могильщика, среди кладбищенской пустоты, стояли вокруг крохотного клочка чуть разрытой земли, и каждый прижимал к груди одну урну. Это были равные команды – трое живых и трое мертвых, вой ветра и стук лопаты о ледяные комья. Внучке достался дед, она приоткрыла крышку урны и с удивлением смотрела на катышки жирного серого пепла в открытом сверху полиэтиленовом мешке…

      Рива, сестра Мули, пережила Оличку на двадцать лет. Она еще увидела много неожиданного.

      Оличкина Внучка, правнучка богобоязненного еврея Баруха Л*ица, пережив-таки и испытав многое из положенных ей наследных болей, неожиданно оказалась националисткой и сионисткой. Это было в чистом виде то чудо, которое давно описано под названием «Чудо Возрождения Советского Еврейства». Она уехала в Израиль и утащила за собой всю семью. Может быть, сама того не зная, она каждый день топчет кусок земли, купленный сто лет назад для нее прадедом. Возможно, поэтому она так остро чувствует эту землю – своей.

      В иерусалимском доме Толика и Женечки висят два портрета, вложенные в одну раму. Еще кудрявый молодой Муля смотрит на изысканную красавицу Оличку, а Оличка строго смотрит в другую сторону. (Сначала портреты случайно вложили наоборот, но Внучка сразу сказала, что получилось неправдоподобно.) В этот дом иногда наезжает шумная толпа из Ашкелона – многочисленное ривино потомство.

      Девочку, рожденную Внучкой в первом браке, зовут не Оличкой, но – немного созвучно. Эта девочка – ей сейчас четырнадцать лет – совсем не похожа на свою мать, но светлыми глазами немного напоминает Оличку, и, точно так же, как никогда не виденная ею прабабушка, не умеет глотать таблетки: кладет их в рот, наливает в рот воду, запрокидывает голову и ждет, когда само провалится.

      А совсем маленькая еще девочка, рожденная Внучкой