Пир (сборник). Владимир Сорокин

чистотой, – птицы не могли усидеть на полированном стекле.

      Настя прищурила левый глаз: в шаре расплывались громадные листья, стволы невиданных растений, играли радуги.

      – Подари мне, о Солнце! – зажмурила глаза.

      Четверть часа пролетели как миг. Настя открыла глаза. Широкий поток солнечного света бил сквозь дубовую крону в хрустальный шар, преломляясь, вытягивался из шара золотой спицей, вонзающейся в толщу воды.

      Затаив дыхание, Настя смотрела.

      Луч медленно полз по воде, она исходила нежным паром.

      – Благодарю тебя… о, благодарю… – шептали Настины губы.

      Мгновение Тайны Света прошло.

      Луч погас так же неожиданно, как вспыхнул. Сорвав молодую ветку орешины и трогая губы нежными листьями, Настя возвращалась домой через Старый сад. Открывала прелую калитку, проходила сквозь ряды вишен, стояла возле синих пчелиных домиков, отмахиваясь веткой от пчел. Минуя Новый сад со стеклянным конусом оранжереи, побежала по пыльным доскам мимо овина, сенных сараев, скотного двора.

      С конюшни долетели звуки спорящих голосов. Три девушки с пустыми лукошками со смехом выбежали из ворот конюшни в сторону Нового сада, но, завидя Настю, остановились, поклонились.

      – Что там? – подошла Настя.

      – Павлушку сечь привяли, Настасья Сяргевна.

      – За что?

      – Слыхать, за «барина».

      Настя шагнула к воротам. Девушки побежали в сад.

      – Дядя Митяй! Дядя Митяй! – слышался визгливый голос Павлушки.

      – Не полошись, не полошись… – басил конюх.

      Настя шагнула в ворота, но остановилась. Повернулась, прошла вдоль бревенчатых стен, заглянула в мутное оконце. Разглядела, как в полутьме конюшни конюхи Митяй и Дубец укладывают Павлушку на скамью. Лакейские темно-синие обтяжные панталоны его были спущены, исподнее сбилось к щиколоткам. Конюхи быстро привязали его, Дубец сел в изголовье, держа за руки. Рыжебородый коренастый Митяй вытянул из ведра с соленой водой пучок длинных розг, встряхнул над головой, перекрестился и стал сильно, с оттяжкой сечь Павлушку по небольшому бледному заду.

      Павлушка завизжал.

      – Понимай! Понимай! Понимай! – приговаривал Митяй.

      Дубец равнодушно глядел из-под малахая, держа лакея.

      Настя смотрела на содрогающиеся в полутьме ягодицы, на сучащие тонкие ноги. Юное тело Павлушки вздрагивало, пытаясь выгнуться от удара, но лавка не пускала его. Он повизгивал в такт ударам.

      Сердце тяжело стучало в груди у Насти.

      – Пани-май! Пани-май! Пани-май!

      – Айя! Айя! Айя!

      Сзади кто-то тихо рассмеялся.

      Настя обернулась. Рядом стоял деревенский дурачок Порфишка. Рваная белая рубаха его выпросталась из полосатых портов, надетые на босые ноги измочаленные лапти топорщились лыками, избитое оспинами лицо светилось тихим безумием.

      – А я у бане лягуху запер! Пущай от мине лягухонка родит! – голубоглазо сообщил он и засмеялся, не открывая рта.

      Настя дала ему ореховую ветку и пошла к дому.

      К полдню прикатил на новых дрожках отец Андрей.