Русский Париж. Елена Крюкова

и галантна. В особенности Франция.

      Девчонка в небесно-голубых пышных юбках выше всех задрала голую ногу, на миг мелькнул, под взлетевшими кружевами, черный курчавый треугольник внизу живота. Ба, да она без панталон! Молодой немец с черными кошачьими усиками над нервной, подвижной губой выкатил глаза от восторга, захлопал в ладоши. Крикнул: бис!

      – Да тут все на бис, Адольф, – кинул его круглый толстый друг, поглощая устрицы, выковыривая их ногтем из панциря. – Ты разве не видишь, что тут все по кругу? Это же колесо! Красная мельница! Мелет без роздыху!

      – Мне нравится, что – красная! – Усатый парень подмигнул живому шару. – Гляди, как на нас народ косится!

      – Повязку сними.

      Толстяк кивнул на повязку на рукаве Адольфа – с черным четырехногим крестом свастики.

      – Зачем? Пусть боятся!

      Заложил руки за затылок, потянулся. Выпитый абсент ударил в голову. Нет, хорошо в Париже!

      Ближе к рампе плясали канкан две раскосых девчонки. Явно не парижанки. Японки или китаянки, черт разберет. Меньше всех ростом, поэтому их вперед и вытолкнули.

      Та, что поменьше, – дочь Юкимару. Марико, злобная мачеха, отдала девочку в ночной клуб: «Ненавижу детей! И – ненавижу его ребенка!» Говорят, развелись они вскоре после того скандала. Журналисты во всех газетах писали. Юкимару нашел девочку спустя год в Мулен-Руж. Хотел взять к себе. По слухам, она отказалась.

      Та, что повыше, Изуми. Эта сама в Мулен-Руж пришла. Ее на похоронах надоумили. Шептали: «Будешь хорошее жалованье получать, а школа танца какая!» Кто шептал-то? Рядом с ней девушка такая красивая стояла, все Изуми по черненькой головке гладила, да, Ольга звали ее. Норвежское имя. Или шведское? Девушку под ручку держала смешная старушка. Месье импресарио покойной маман Ифигении сказал на ухо горничной Лизетт: «Лесбиянки». Изуми не знала, что это такое, и рассмеялась сквозь слезы. Уж очень смешно звучало. Маман Ифигения лежала в гробу ужасная, уродливая. Удавленники все такие, сказали ей. Синие, одутловатые, и губы искусаны, и вздутые веки.

      Изуми потом молилась богине Аматэрасу, чтобы маман ей не снилась.

      А когда отец к Кими приходил – так на Изуми посмотрел!

      Она покраснела тогда, как вишня. Опустила головку. Такой жгучий взгляд. Выдержать нельзя.

      В Мулен-Руж японки танцевали по ночам, но не каждую ночь. Днем спали. Спальни для девочек – в этом же доме, на третьем этаже. Окна закрываются тяжелыми черными шторами. Дежурная по спальне с трудом задергивает шторы. Уж лучше греть уголь для утюга. Танцевальные платья надо гладить хорошо, особенно лифы. Мятый лиф – тебя лишат ужина. А может, и сладкого.

      Изуми и Кими говорили по-японски. Были счастливы этим.

      Все уснут в огромной холодной спальне, а они на родном языке шепчутся.

      А за окном – Париж, серый, дождливый, холодный. Угрюмый.

      Веселая только эта музыка – канкан. Эти ноги – выше лба. Там, тара-тара-пам-пам!

      – Когда Париж будет наш, я прикажу поставлять нам к столу всех экзотических девиц. Не правда ли, Херинг?

      Адольф все еще потягивался, держал на затылке