Русский Париж. Елена Крюкова

Того и гляди, погонит их с постоя. А куда пойдут? На улицу?

      Вечером Семен сквозь зубы сказал: «Мне дали задание, трудная работа, если справлюсь, оклад повысят». Союз возвращенья на Родину, и сидят братья-союзнички в особняке на Буассоньер. Не особняк – дворец! Еще немного, и – Зимний. Что жрут, что пьют, на какие шиши?

      Она делает вид, что не знает.

      Прекрасно знает! На красные шиши. На рубли с лысою головой Ленина.

      Когда ее в Москве на расстрел вели – если б Ленина на пути увидала – в рожу ему бы смачно плюнула. На лысину его. Убийца. Убийца!

      Перо скрипело. Чернила брызгали во все стороны, на бумагу, на пальцы, на платье. Она не любила халатов и никогда их дома не носила. Только – платье, только – под горло, строгое.

      Грудь свою раньше срока в монашьи ткани упрятала. А зачем? Может, надо – наружу, на волю? Декольте, помаду на губы, папиросу в зубы, и – на Пляс Пигаль?!

      Остановилась. Замерла.

      Вспомнила, как ее хозяйку, Дурбин, хоронили.

      Почести, духовой оркестр. Дубовый глазетовый гроб, венки, живые цветы. Снопы, горы цветов. И все несли и несли. Девочки, приемные дочки, утирали слезы: индуска – батистовым платочком, японка – просто кулачком. Платочка не дали. Никто не протянул. Анна подошла к ним ближе, пыталась Изуми платок носовой передать. Ее оттеснили. Уж очень много народу собралось, толпа. Не протолкнуться.

      Музыка ревела и стонала. Эти тубы, трубы! Медные губы, медные рты! Орут. Не заглушить ничем. Если она умрет, у Семушки не будет денег не только на погребальный оркестр – на яму на кладбище, на дыру в земле, чтобы туда положить ее кости. И зарыть, забросать землею.

      Нас всех землей забросают. И мои зеленые глаза. Ягоды-виноградины, яркий крыжовник.

      В Москве, давно, старый князь Волконский целовал мои глаза. Шептал: о, дитя мое, у тебя очи как у Анны Ярославны. Анна Ярославна, королева Франции. Вот ты и здесь. Вот ты и вернулась.

      Где теперь будут жить восточные дети? Дом описали. Имущество пойдет с молотка. Опять в приют? Она не сможет их взять. Двое детей – это горе. Четверо – гибель. Она лучше повесится. Но жалко же, жалко! Боже!

      Боже, повторили сухие губы, Боже.

      Вот она и обратилась к Тебе, Господи. Слышишь ли?!

      Тишина. Никто и ничего не слышит. Сказки священников. Старушьи сказки.

      Жалкая, вечная человечья надежда.

      Перо окунулось в черноту ночи. Перо побежало.

      Побежало прочь от нее.

      Черная кровь полилась на серый, грязный снег. Это ее расстреляли.

      Там: на том конце света: с ее Богом вдвоем.

      За все я судьбе заплатила —

      Аннетт, Марианна, Мадлен.

      Оставьте мне глотку и силу —

      и счастье берите взамен!

      Оставьте мне ноги для пляски

      и ночи для ласки; и НОЧЬ

      ДЛЯ СНА О РОССИИ… для сказки,

      которую слушать невмочь…

      …а только лишь спеть… не в канкане —

      в капкане… в силках – прохрипеть:

      на той земляничной поляне,

      где больно на Солнце глядеть…

      Глава