Русский Париж. Елена Крюкова

уж не было. Сердце не билось.

      Холодела быстро, мгновенно.

      – Господа! – крикнул Козлов, перекрывая мощь шевардинского баса. – Проша! Скорей!

      И молчанье обрушилось, как давеча «Многая лета».

      *

      А в это время на улице Лурмель, в столовой для русских эмигрантов и для бедных парижан, кормили обедом парижскую бедноту. Мать Марина, высокая, крупная, большая голова замотана в черный апостольник, на большом, крупном носу – круглые смешные очки, разливала ополовником луковый суп. О, луковый суп матери Марины! Кто вкушал тебя – никогда не забудет! Из мелкого отсыревшего лука, из мятой, подгнившей моркови какое чудо можно сотворить!

      Еда – чудо. Еще один встающий над миром день – чудо.

      – Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим, – громко молилась, за столом стоя, мать Марина.

      Люди повторяли за матерью Мариной святые слова.

      Крестились. Кто-то тихо плакал: от радости. Пар вился над полными супа тарелками. Чтобы суп был вкусней, мать Марина добавляла в него при варке подсолнечного масла и муки.

      Около каждого прибора стояла маленькая хрустальная стопочка. Мать Марина наклонилась и вынула из-под стола русскую четверть, наполовину полную водкой. Сама ходила вдоль стола, водку в рюмки разливала. Гости робко молчали, на мать Марину молча взглядывали. Небывалое дело – выпивка! Тихо, сейчас сама все объяснит.

      Когда четверть стала пуста, мать Марина прошла на свое место, села. Молчала.

      Заговорила – общий вздох разнесся по залу старого особняка.

      – Нынче поминки у нас. Нынче поминаем безвременно усопшую. Умерла великая танцовщица. Сверкающая женщина, солнце. Ирландка, католичка… помянем ее по православному обычаю! Я только что с похорон. Были там с отцом Сергием. В Сент-Женевьев-де-Буа. Царствие тебе Небесное, Ифигения Дурбин, раба Божия! Земля да будет пухом!

      Мать Марина широко перекрестилась, взяла рюмку и влила в рот водку. Крестилась как мужик; и пила по-мужицки. Баба, крепкая, широкая в плечах. Никто не подумал бы, что в юности ходила, тонкая, в кружевных пелеринках, писала стихи, на вечерах в Петербурге с замираньем сердца слушала Блока, Кузьмина. Стихи, кто вас не писал в те поры?

      Ложки застучали о миски. Тихо переговаривались за столом:

      – Ну вот и славно, помянули…

      – Дурбин, да, знаменитое имя!

      – Отчего умерла рано так? Болела?

      – Несчастный случай. Длинный шарф попал под колесо авто. Шарфом задушилась.

      Бедняжка!

      – Двое детей остались. Приемыши. Своих-то потеряла. В Сене утонули.

      – О, бедная мать.

      – Теперь эти – сироты. Наследников нет; если завещанье не успела оставить, особняк опишут, имущество вывезут. Горе детям!

      – А шарф-то, шарф был от Жан-Пьера Картуша. Модный шарф. Авто с места рвануло, петля горло затянула. Мгновенное дело. Виселица, только ногами на земле. Позвонок переломился,