Жизнь и судьба. Василий Гроссман

в войска хочу.

      – Тут Буденный не поможет. Я Сталину писал.

      – Не поможет? Шутишь, – Буденный! Иль тебе бумаги жалко? Я бы не стал просить, но мне в КВЧ бумаги не дают. Я свою норму использовал.

      – Ладно, дам листик, – сказал Абарчук.

      У него имелось немного бумаги, за которую он не должен был отчитываться. А в КВЧ бумагу давали счетом, и надо было потом показывать, на что Использована она.

      Вечером в бараке шла обычная жизнь.

      Старый кавалергард Тунгусов, моргая глазами, рассказывал бесконечную историю-роман: уголовные внимательно слушали, почесываясь, и одобрительно покачивали головами. Тунгусов плел путаную, замысловатую баланду, всаживая в нее имена знакомых балерин, знаменитого Лоуренса, описания дворцов, события из жизни трех мушкетеров, плавание жюль-верновского Наутилуса.

      – Постой, постой, – сказал один из слушателей, – как же она перешла границу Персии, ты вчера говорил – ее легавые отравили?

      Тунгусов помолчал, кротко посмотрел на критика, потом бойко проговорил:

      – Положение Надин лишь казалось безнадежным. Усилия тибетского врача, влившего в ее полуоткрытые губы несколько капель драгоценного отвара, добытого из синих высокогорных трав, вернули ей жизнь. К утру она настолько оправилась, что могла передвигаться по комнате без посторонней помощи. Силы возвращались к ней.

      Объяснение удовлетворило слушателей.

      – Ясно… дуй дальше, – сказали они.

      В углу, который назывался – колхозный сектор, хохотали, слушая старого глупостника, немецкого старосту Гасюченко, нараспев говорящего похабные частушки:

      – Гол сыдор, макотер

      Дид на печки…

      Дальше шли такие рифмы, что слушатели изнемогали от смеха. Страдающий от грыжи московский журналист и писатель, добрый, умный и робкий человек, медленно жевал белый сухарь – он накануне получил посылку от жены. Видимо, вкус и хруст сухаря напоминали ему прошлую жизнь – в глазах его стояли слезы.

      Неумолимов спорил с танкистом, попавшим в лагерь за убийство из низменных побуждений. Танкист развлекал слушателей, глумился над кавалерией, а Неумолимов, бледный от ненависти, кричал ему:

      – Мы своими клинками, знаешь, чего делали в двадцатом году!

      – Знаю, кур ворованных кололи. Одна машина KB всю вашу Первую конную завернуть может. Вы гражданскую войну с отечкой не сравнивайте.

      Молодой вор Колька Угаров приставал к Абраше Рубину, уговаривал его сменять ботинки на рваные, с оторванными подметками тапочки.

      Рубин, чуя беду, нервно зевал, оглядывался на соседей, ища поддержки.

      – Смотри, жид, – говорил похожий на поворотливого, светлоглазого дикого кота Колька, – смотри, падло, ты мне последние нервы треплешь.

      Потом Угаров сказал:

      – Почему ты мне освобождения не подписал от работы?

      – Ты ведь здоров, я не имею права.

      – Не подпишешь?

      – Коля, милый, клянусь тебе, я бы с радостью, но не могу.

      – Не подпишешь?

      – Ну, пойми. Неужели ты думаешь, если б я мог…

      – Ладно.