Жизнь и судьба. Василий Гроссман

подошел к ним, и Абарчук, оглянувшись, сказал:

      – Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом.

      Бархатов, человек без улыбки, озабоченно проговорил:

      – Я схожу на продсклад, не возражаешь?

      Он ушел, и Абарчук сказал своему другу:

      – Вспомнил ночью сына от первой жены. Он, наверное, на фронт пошел.

      Он наклонился к Неумолимову.

      – Мне хочется, чтобы парень вырос хорошим коммунистом. Я вот думал, встречусь с ним, скажу ему: помни, судьба твоего отца – случай, мелочь. Дело партии – святое дело! Высшая закономерность эпохи!

      – Он твою фамилию имеет?

      – Нет, – ответил Абарчук, – я считал, что из него вырастет мещанин.

      Накануне вечером и ночью он думал о Людмиле, ему хотелось видеть ее. Он искал обрывки московских газет, вдруг прочтет: «лейтенант Анатолий Абарчук». И ему станет ясно, что сын захотел носить фамилию отца.

      Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, как подойдет к сыну, дыхание прервется, и он покажет рукой на горло: «Не могу говорить».

      Толя обнимет его, и он положит голову сыну на грудь и заплачет, без стыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын выше его на голову…

      Сын постоянно думал об отце. Он разыскал товарищей отца, узнал, как отец участвовал в боях за революцию. Толя скажет: «Папа, папа, ты совсем белый стал, какая у тебя худая, морщинистая шея… Все эти годы ты боролся, ты вел великую, одинокую борьбу».

      Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били.

      Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о диверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь. Когда шло следствие, ему казалось, что он попал в руки бандитов и стоит добиться встречи с начальником отдела – и бандит-следователь будет схвачен.

      Но шло время, и он увидел, что дело не только в нескольких садистах.

      Он узнал законы эшелона и законы арестантского пароходного трюма. Он видел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но и чужую жизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Он видел уголовную Индию, истеричную, кровавую, мстительную, суеверную, невероятно жестокую. Он видел страшные побоища между «суками» – работающими и «ворами» – ортодоксами, отказывающимися от работы.

      Он говорил: «Зря не сажают», считал, что посажена по ошибке маленькая кучка людей, в том числе и он, остальные репрессированы за дело – меч правосудия покарал врагов революции.

      Он видел угодливость, вероломство, покорность, жестокость… Он называл эти черты родимыми пятнами капитализма и считал, что их несли на себе бывшие люди, белые офицеры, кулачье, буржуазные националисты.

      Его вера была непоколебима, его преданность партии – беспредельна…

      Неумолимов, собираясь уходить со склада, неожиданно сказал:

      – Да, забыл, ведь тебя тут один спрашивал.

      – Это где же?

      – Со вчерашнего эшелона. Их на работу распределяли.