Жизнь и судьба. Василий Гроссман

как щука желтоносая, дал вираж, но опоздал. Вижу, – по мне огоньки, идет синяя трасса.

      – А я вижу, моя трасса в его черных плоскостях кончается.

      – Увлекаешься!

      – Я еще в детстве пускал змеев, отец драл меня! А на заводе был, семь километров в аэроклуб ходил после работы, язык на плечо, а ни одного занятия не пропустил.

      – Нет, ты сюда послушай. Он меня – поджег: масляный бак, трубки бензиновые. Внутри загорелся. Пару! А тут еще ударил мне в козырек, разбил очки, стекла летят из козырька, слезы текут. Ну я что, – рванул под него, сорвал очки! Соломатин меня прикрыл. И знаешь – горю, а страха нет, – времени не хватает! Сел все же, сам не обгорел, сапоги сгорели, самолет сгорел.

      – Я же вижу – сейчас свалят нашего парня. А я еще два виража сделал, он мне помахал: иди! Я был не парный, кидался вышибать «мессеров» у тех, кто нуждался.

      – Ох, и я же тогда привез пробоин, избили меня, как старую куропатку.

      – Я двенадцать раз ходил на этого фрица, подзакоптил! Вижу – мотает головой – верный куш есть! На расстоянии двадцати пяти метров пушкой его сбил.

      – Да, вообще надо сказать – немец не любит бой на горизонталях, старается перейти на вертикальный.

      – Вот это сказанул!

      – А что?

      – Да кто же этого не знает? Это уж в деревне девки знают: он отрывается от резких виражей.

      – Эх, «чаечек» надо было тогда получше прикрыть, там люди хорошие.

      Потом стало тихо, и кто-то сказал:

      – Уйдем завтра чуть свет, а Демидов останется тут один.

      – Ну, ребята, кто куда, а я в сберкассу, – надо в деревню сходить.

      – Прощальный визит – пошли!

      Ночью все вокруг – река, поля, лес – было так тихо и прекрасно, что казалось, в мире не может быть ни вражды, ни измены, ни голода, ни старости, а одна лишь счастливая любовь. Облака наплывали на луну, и она шла в сером дыму, и дым застилал землю. Мало кто ночевал в эту ночь в блиндажах. На лесной опушке, у деревенских заборов мелькали белые платки, слышался смех. В тишине вздрагивало дерево, испуганное ночным сновидением, а иногда речная вода неразборчиво бормотала и вновь беззвучно скользила.

      Пришел горький час для любви – час разлуки, час судьбы, – одну, что плачет, забудут на второй день, других разлучит смерть, кому-то судьба присудит верность, встречу.

      Но вот пришло утро. Заревели моторы, плоский самолетный ветер прижал охваченную смятением траву, и тысячи тысяч водяных капель затрепетали на солнце… Боевые самолеты, один за другим взбираясь на синюю гору, поднимают в небо пушки и пулеметы, кружат, ждут товарищей, строятся звеньями…

      И то, что ночью казалось таким необъятным, уходит, тонет в синем небе…

      Видны серые коробочки-дома, прямоугольники огородов, они скользят, уходят под крыло самолета… Уже не видна тропка, поросшая травой, не видна могила Демидова… Пошли! И вот лес дрогнул, пополз под крыло самолета.

      – Здравствуй, Вера! – сказал Викторов.

      39

      В пять часов утра дневальные стали будить заключенных. Стояла глубокая ночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются