На льду. Камилла Гребе

кухонной стойке. Но много их или мало? Сколько пьют другие мамы и папы вечерами? Я не знала и так и ответила:

      – Я не знаю.

      Тетя Агнета вздохнула и тяжело поднялась на ноги, отчего коленки у нее захрустели, словно были сделаны из сухих березовых поленьев, а не крови и плоти.

      – Господи Иисусе, – сказала она и прижала руку к губам, чтобы скрыть отрыжку. – Не хочешь пойти поесть булочек с нами, Эмма?

      – Потом.

      Агнета вернулась в кухню. Сестры зашептались еще активнее. Видимо, предмет был чрезвычайно интересный.

      Я взяла банку, выползла в прихожую и легла на пол, чтобы послушать. Но слышно было только отдельные слова. Я слышала хриплый шепот Агнеты:

      – Странный ребенок. И потом слова мамы:

      – Странный не значит плохой.

      Никто из сестер не стал комментировать.

      Я уже собиралась заползти обратно в спальню, когда заметила какое-то движение в банке.

      Куколка, как и прежде, висела на ветке, но что-то изменилось. Она словно стала прозрачнее. Она была похожа на грязную ледышку. И внутри что-то шевелилось.

      Волшебство началось.

      Мужчина перед кассой протягивает мне руку и улыбается.

      – Андерс Йонссон, журналист. Я робко улыбаюсь в ответ.

      – Эмма.

      У него голубые глаза и тонкие желтые волосы, как следы от собачьей мочи на снегу. Он одет в грязную парку защитного зеленого цвета и потертые джинсы. На вид лет тридцать.

      – Чем я могу вам помочь? – спрашиваю я, осознав, что он все еще держит мою руку в своей.

      Он улыбается еще шире.

      – Я готовлю репортаж об условиях работы в компании. Говорят, что вам запрещено общаться с прессой, это так?

      – Запрещено? Я не знаю…

      – Что вам не дают даже в туалет сходить, – продолжает он.

      Он прав. Правила ужесточились с приходом Йеспера, и пресса не могла это не заметить. Но я не имею права это комментировать, особенно учитывая, в каких мы с ним отношениях.

      – Я не хочу об этом говорить, – отвечаю я и чувствую, что краснею.

      – Мы можем поговорить в другом месте, – настаивает журналист, наклоняясь ближе. Он сверлит меня своими водянистыми глазами. Я не буду упоминать ваше имя в статье. Все будет анонимно.

      – Я не хочу.

      Краем глаза вижу, как кто-то подбегает к кассе.

      – Она сказала, что не хочет с вами разговаривать. Чего тут непонятного?

      Журналист в зеленой парке поворачивается к Бьёрне, который встал рядом со мной за кассой. Я вижу, что он зол. Челюсти напряжены, кулаки сжаты. Привычным жестом Бьёрне заправляет прядь волос за ухо, вздергивает подбородок и говорит уже спокойнее:

      – Вы уже второй раз приходите сюда и мешаете сотрудникам работать. Если не уйдете, я вызову полицию. Понятно?

      – У меня есть право…

      – Вы не слышали, что она сказала? Мне повторить? Она не хочет с вами разговаривать.

      Бьёрно брызжет слюной, произнося эти слова. Потом поворачивается и уходит. Через плечо хвалит меня:

      – Молодец, Эмма.

      Я снова поворачиваюсь к журналисту. Улыбка исчезла.